И поплакала бы —
Да провалы глаз.
И ушла бы вдаль —
Да ноги не идут…
И не знала бы
Этот страшный час,
Да сердце-батюшку
Спать не укладу.
Оно царствует
Не короновано,
Видит затемно,
Слышит за сто миль…
Все-то с болью-ласкою
В безмолвии
Говорит
На весь честной мир.
И в своих
Несметных владеньях
Учит меня жить
Со смиреньем…

Когда не спится,
Крылья век дрожат,
И надоест колодою лежать,
Начну, вливаясь в потаенный ритм,
С великими тихонько говорить…

Ах, рябина поздняя,
Хороша!
Рассыпная горсть моя —
Ты, душа.

Молчаливой зрелостью
Налита…
Милостью и смелостью
Облетать

Ты не медлишь, жаркая,
И в мороз,
Ведь давно уж сладкая
Сердца гроздь!

(Светлой памяти Эльмиры)

По изморози,
По круто посоленной холодом первым,
Иконописи,
Позлащенной (послащенной) отблеском с неба,

Иду я,
С каждым шагом тепла по земле сиротея
И духом
Так нищенски богатея: краснея, желтея…

Ах, осень!
Ты странническое, безумное платье —
По косы
Душа в твоих ярких мгновенных заплатах.

Но час
Оголенья последнего — это великая проба:
Из чада
Костра вознестись над земным тяготением гроба.

Обобщая боль всех живших ранее
Из нечеловеческих глубин,
Слабая из женщин  —
Руки раню —
Мощным вдохновением своим.

Обхватив изломанно перстами,
Отбелив у снега, отпросив
У смертельной муки,
Нарастает
Радость, земли все исколесив.

Красотой низложены печали,
Смелостью идущих на кресты.
Это больно только по началу,
А потом —
Цветы… цветы… цветы…

В который раз себя обманешь
Вином, настоянным в крови.
В который раз просить устанешь
Нелюбящего: — Полюби!

Так больно клетками трезвея,
Наутро целостность ища
И бледным ангелом пред зверем
В ответ крылами трепеща…

И примирив и то и это,
Иное дивно ощутишь
И полумеры полусвета
В кристалле легкости узришь.

Взойдут колокола веселья,
Не ведомые до сих пор…
Но ты опять смолой похмелья
Зальешь их злато-серебро…

Обагренною шапкой кавказскою
Гордо встал георгин-джан стотысячный,
Щедро солнцем навыверт обласканный,
Вечной пулей навылет отысканный…

Разве горы затем были подняты,
Чтобы глубже текли реки кровные?
Или чаны с вином переполнены,
Или это сердце народное?

О, нескоро блеснут очи истины
Под платком горной матери-женщины.
Даже шепота вы не услышите
Из прекрасных ее уст немеющих…

Зреет в грудях ее белокаменных
Молоко без вины и брожения…
И стотысячный сын мусульманином
Чистых гор возродится в служении…

Свой изящный веер
Бабочка раскроет.
Он обсыпан ветром
Радости мукою.

Искрометных пятен
Разошлись салюты.
Но душе понятен
Их язык причуды.

Столько меда-цвета
Древний шелк впитает…
Тут и на том свете
Бабочка летает!

И склоняет сердце
Голову над нею:
Золотистым перцем
Обновляет веер!

Я слышу твое сердце час и миг,
Держа за плечи иль ища защиты…
Когда из повторения возник
Ударов колокол излитый.

Я слышу твое сердце день за днем,
Как за цветком ухаживая нежным,
Его не отцветающим огнем
На тихом стебельке надежды.

Я слышу твое сердце столько лет,
Всё открывая новые рубины
В его соединяющем колье
Далеко-близкие глубины.

Я слышу твое сердце жизни все…
Во скольких грудях душу разрывало
В горячей окровавленной росе
Оно призывом алым-алым.

Я слышу твое сердце вновь и вновь:
Оно во мне — стотысячно стучится.
Любви неиссякаемая кровь
Из бесконечности лучится…

Прекрасных вестниц рой над вазой:
В простых ромашковых полях
Лохматых шляп, с открытым глазом,
Тепло желтеющим в зрачках…

Атласно-кудрых амазонок
Взметнулись стрелы на концах…
И пламенеющие зовы
Молитв монашенок в скитах…

И фиолетовые вихры
Полуземных полубожеств…
В спираль заверченные искры
Благоухающих блаженств…

Бледнеющих и раскаленных
Цветущей жертвенностью и
Разверстой тайной опыленных
Из стебля скрытого струи…