Гори, гори ясно,
чтобы не погасла
свеча в сердце богомила,
чтобы пуще прежнего светила!

Это что же за чудо такое на земле творится —
ходит среди людей по земле как по небу Жар-птица!

Ходит днями, ночами,
тихой горлицей курлычет —
всё птенчиков своих пропавших ищет.

Божья Птичка под крылышко голову не прячет —
это Матенька Божия
к груди деток прижала и плачет:

«Не все детки под крылом, не все на месте,
кто из гнезда выпал,
кто сделал свой выбор?»

А детушки под крылом Матенькиным сокрушаются,
братьев жалеют потерявшихся,
молиться о них не гнушаются:
о них молятся, а сами каются.
Такая вот странная
богомильская молитва старанная:

«Где вы, братушки падшие,
где, сестрицы обветшалые?
Заплели вас чужие дороги,
нанизали вас вертела шалые…
Кто в чины пролез,
кто в народные избранники,
а на ином крест золотой —
что фига в драгоценном подрамнике,
в золотой парче, почище туалетов
модных красавиц с подиума…
О нет на нас гласа одинокого, юродивого!
Закрутили наши бедные головоньки
смертные ворононьки…
Растаскали святыню
и кинули во болото-пустыню.
И душа слепо шарит по пустоши мутной —
ничего не видит, кроме выгоды сиюминутной…

Загулялись мы, заигрались до́ смерти.
Прости нас, Матенька,
одурели мы со́ слепу.

Твое крыло материнское —
нам отныне свет единственный.
Твое перышко
чистоты абсолютной —
единый дом для нас приютный.
Лепи нас, Матушка, лепо и заново —
изрыдались мы от Отчима Ахриманова.

Все глаза проклятый нам повыколол,
Всю душу божию повымотал,
А уши залил нам воском церковным,
Совсем оглохли мы поголовно.
Не поддадимся же более
Теперича и в будущем
злому Иегове Еговищу-чудищу.
Душа — в темнице красавица, —
каясь, освобождается,
а на воле вольной —
посвежевшая радуется!
По небу как по земле ходим, не устав,
с улыбкой Добро-Боженьки на устах.
Ходим-печемся о Добро-Боженьке,
а Он нам моет сбиты ноженьки».

Добрые сердца — что добрые вести:
обменялись добром
и возликовали все вместе.
А злые либо злятся,
либо по углам злорадствуют,
один другого обкрадывают,
один другому препятствуют.
Всё меж собою будто соревнуются —
на продавленных диванах сидят,
друг на друга дуются.

Знает с детства брат брата,
да не ведает ни на истины крошку,
что давно разошлись у братьев пути-дорожки.
Старший брат был Маркелом
а в попы подался,
стал жрецом — жратвы озверелой.
Алтарь превратил в шведский стол,
в тайну беспредельной хищи —
где какой поароматней пряный посол,
пострашнее кровавой пищи.
Даже повымерли от святотатства тараканы
на матушке земле —
Говорят, ушли в карапаны
на алтарном столе…
Ходит Маркел распоясанный,
даром что запеленатый рясами.
Как еще не лопнул-то — пузо в гору,
стряхивает, знай, с больной головы на здоровую
в анафемных разговорах.
Грозит кулачищем
бородатый козлище…

А младший брат его Агафонушка —
сухоребрый в одном и том же
ходит, как его детки и женушка.
А работает парень —
аж поет под ногами земля и камень!
Строит Агафон новый храм Добра и Света,
незримую церковь
народных христов, богородиц и поэтов.
По любви да по совести,
а не по чревоугодной внутренней полости.

Словом, со старшим братаней
он в духовной брани.
У Маркела он не в милости,
по противоестественно-высокомерной
по положению в обществе дикости.
Да и попадья с детьми поповичами
привыкли подавать себя гордо
и глядеть на простой люд
избранной надменной мордой…
Прости им, Боже: эти люди
не разумеют сути.
Суть была ясным-я́сна,
да в сердцах, что в церквях
свечей кручёной погасла…

Тут вскоре и праздник престольный
всему честному народу вышел,
одел Маркел золотое облачение
к телу поближе,
а клобук — повыше!
Службу правит о Мире,
а сам на брата и его семейство
со злорадством зырит:
«Ну что, лошок,
ты ко мне пришел?
Некуда податься —
счастливо в дурнях оставаться!»

Напустил Маркел туману,
магии обману —
говорит цветасто,
да рот клыкастый.
Ну чистый дракон-людоед:
у него что не обедня — то обед —
закрыл Дух Всеблагой,
замок повесил,
и осаждают прихожан
нахлынувшие бесы.
Где закрывается небо —
отверзается тьма,
всей инопланетной нечисти
беснуется кутерьма.
После эдакой обедни
придешь домой дураком последним:
и не помолился как след —
рассеян, нелеп;
и не вкусил небесный хлеб.

Да только что-то «неладное»
Творится в маркеловом
храме-ведомстве прохладном —
Столп Света Нетварного,
Света Нежданного
возле брата Агафона
взметнулся аж до расписного плафона.
И сама Матенька Божия
в Огне Явилась и — о чудо! —
принародно Агафонушке
в ножки поклонилась!

Этого Маркел
ужо никак не стерпел.
Пошел грозно на брата с посохом,
аки по-писаному, аки посуху.
А вместо посоха-то,
инкрустированного золотом и платиной —
сатанинска рогатина.

Рванул поп с вилами
на богомила и…
аж в костях ему заломило,
а душа волком завыла…
Инсульт не инсульт,
сердце — жизненного управления пульт —
не выдержало лжи лохотронной,
зашатался колосс
и рухнул на тумбу амвонну.
Думают люди:
«Беда-то кака, —
не обломал бы батюшка наш бока!»
Ан нет, это бедный амвон в щепки…
Вот судьба души-дармоедки:
Язык с голосом говорить перестали —
От тарабарщины церковной устали;
слово больше не голубочится,
язык не ворочается.

Попал карапан в больницу —
эка важная птица…
Медперсонал спешит по каждому его хотению
и по ходу испрашивает благословения.

А он, знай, только мычит,
в носову тряпочку молчит…
Знай, только стонет —
в подушках подбитых тонет…
Мычит да не телится —
такая с ним канителица.

Врачи и санитары
видят, что все их усилия идут даром,
что никакого нет динамического прогресса,
Нет к батюшке теперь
душеспасительного интереса.
Все отвернулись от горемыки,
к нему теперь интерес невеликий.
Ничего божественного он уж не может:
только лежит и глазами ворочает
да постель кукожит.
Лежит поверженный Самсон-Маркел.
Медперсонал к нему совсем охладел.

И только одна нянечка-медсестричка,
божая птичка
тихо вздыхает,
молча подушки ему поправляет,
а иной раз взглянет с немым укором —
и поповы ланиты небриты
зардеют позором.
Сердце заворочается сиротливо —
а нянечка, тут как тут,
вскинет бровки пытливо.
С больных глаз да со слепу
видится она Маркелу
то олененком, то осликом.
И от взгляда ее —
добрейшего и совестного —
всё нутро батюшки пробирают
стенания горестные.

Пробовал по привычке схватится
за посох-рогатину,
а нянечка заговорила с ним
голосом самой Божией Матери:
«Олень — тот же человек!
Неужель его убьешь навек?
Теленок ли, агнец ли ягненок —
это же маленький ребенок!
Это брат твой Агафоша —
на агнца беззлобного схожий.
Думал, ты брат — ума полных палат?
А ты брат — злому Иегове сват.
Пока Агафон по коммуналкам с семьей ютился,
ты в хоромах белокаменных
на иждивении церковном кормился.
С матушкой своей взяли вы паству в оборот —
каждый вам от себя отрывает и несет.
Одни у тебя несуны да несушки слепые.
Оттого куриными мозгами
стали твои мозги «святые».
Ты, «святый» отче
в конец мамоной заморочен,
на тебе, охальнике,
столько охов сиротских
да рыданий вдовских».

Маркел от неожиданного разговора,
Знай, прикладывается
То к святой воде, то к кагору.
«Говори, нянька, да не заговаривайся!» —
думает, а у самого душа
Как подкошенная валится…
Уже пьяный от винища в стельку…
А нет-нет да и поглянет на нянечку
в испуге мельком:
от зла накопленного
душа в страхах потопленная…
Не так подличает, злится,
как до колик боится.
Не видит, не слышит очевидного —
нет более удела незавидного.
Как же больна и мятежна
душенька кромешна…
Кусай теперь локти:
облили черны помыслы дегтем…

Лежит Маркел, словно бумага бел,
а нянечка ему пот со лба утирает
И приговаривает:
«Что ж ты хотел, Маркел!
На молитве ты не корпел.
Да еще гнобил брата своего Агафона —
истинного молитвенника-неугомона.
Видел ты его раньше
с его семьей — лейкой-шайкой,
Лишь нищим попрошайкой.
А теперь-то на брата погляди —
вот он, меня позади…»
Нянечка отошла в сторонку —
а тут и младший брат явился Маркелу —
Агафонка.
Только нет уже для Маркела
прежнего Агафона.
Но стоит перед ним Живая Икона! —
руки к нему протягивает из поклона…
Затрепетал Маркел,
возрыдал на всю палату,
скорбью объяту.
Обнял младший брат
старшего брата,
ниц лежащего.
А сверху Нянечка-Матенька
покрыла их Светом Отца Настоящего.
И проговорила заветное словечко
болящему в самое сердечко,
больному богодыханно благоуханному,
для мира сего почти бездыханному:
«Долго ты Маркел
по больницам-мытарствам скорбел.
Подаю тебе новый удел.
Иди, сыночек Маркелушка,
к нам сюда, к бел-корабелушкам.
Глянь, вся братская семья,
все добрые люди давно тут
и тебя, ро́дного, давно ждут!»

январь 2021, Русь Киевская