Будущее первым снегом
Выпало сегодня…
Губы тянутся за ветром
В таинстве голодном
Сладость собственного неба
За снежинкою вкусить…
Руки — будто бы за хлебом —
Тянутся скорей лепить:
Детям, только взявшим нить
Жизни, дай снежков-клубочков,
А бездетным старикам
Видится снегурка-дочка,
Баба — статным мужикам,
Крепость — воинам мятежным,
А священникам — безгрешный
Не затоптанный покров,
А бездомный лепит кров.
И собаки, и коты
Обеляют восхищенно
И загривки, и хвосты…
Курицы же окрыленно
Ищут между льдинок сонных
Зерна вечной красоты.
А замерзшая вода
Учит рыбок бессловесных
Глубине иной — небесной…
Столько ждет кругом труда!

Снег субстанцией чудесной
Всем рукам доступен.
Будущее повсеместно
Строим, топчем, любим…

Был просто человек с бедой —
И больше ничего —
В моем дому,
В моем краю
И на Земле одной.

Ему я отдала свой кров,
И ласку, и вину.
Он просто ел,
Он просто пел
И думал про любовь.

Он растворял свой быт во мне
И труд, растил детей.
А я жила,
А я цвела,
Забыв о пище, сне.

Он зарывался в небосвод,
Куда мечта звала.
А я во тьме
И в глубине
Питала сладкий плод.

Я видела его покой,
Его восторг и сон.
А он не знал
Меня, не ждал
И отводил рукой.

Мы так о будущем его
Любили говорить…
Ведь он был
Человек с бедой
И больше ничего.

Ну а когда же вышел срок
Всем бедам до одной,
Он счастью внял,
Да не поднял
И унести не смог…

А я, счастливая и так,
Помочь ему взялась…
С тех пор
Летаю я средь гор,
Зову тебя, чудак…

Кисейной барышней душа —
Вся в струнах, в дырочках от флейты…
Играйте, вызревшие ветры! —
И выдувайте, тон держа.

Вся в пяльцах, в детских кудельках…
Растите, спелые деревья! —
В шитье и в птицы оперенье
Иглой и кисточкой в руках.

Вся в брызгах свежих у пруда
И у колодца, у фонтана…
Струитесь, воды! — горно, тало
В поля таланта и труда.

Я так люблю скупые эти стены,
Едва обогревающие плоть,
И черепицу крыши, что не прочь
Протечь снего-дождем попеременно,

И печек бестолковых колоннады
В громоздкой архаичности тепла,
Наш куцый садик с ржавою оградой,
И лесенку, что криво увела

В подвал полусырой, слепой, притихший,
Где всякой твари сыщется уют:
Жуки и комары, коты и мыши
Здесь мирно и доверчиво живут…

Люблю сей кров! — за прямоту и старость,
Со всеми тараканами в щелях,
За дни последние, что здесь прожить осталось,
За гордый скрип в объятиях-дверях…

Когда же выступят опаловые слезы
В сверкающих подпалинах огня?
Когда витийствуют изящные морозы,
И снегом тишина войдет в меня.

Случусь я, легкая, неведомая ранее,
Осиротею вмиг на сотни верст,
И одиночества нездешние окраины
Мои еще поднимутся и в рост…

Случусь я, недвижимая и чуткая,
И слезы, как бальзам, в глаза вберу…
И самой незаметною минуткою
Почувствую я бога на ветру…

Ах, рыбка-рыбка, кто тебя словил
И острым серебром вонзил
Крючок в твои безгласные глубины?
Я червячок нашла в них невредимый,
И он Ионой мне судьбу свою излил,
Из недр кораллово-кровавых выползая,
Растерзанных и бездыханных недр:
«О человек, живую плоть за метром метр
Вокруг себя убивший, — золотая
Лишь рыбка та, которая живая…
А я из века в век безмозглый червь —
Такая же обманутая жертва…
Один рыбак меня когда-то соблазнил,
Взял в странствие мятежное на верфь,
Преображением мгновенным поманил,
Если взойду я в рыбьи недра
И там пробуду заживо, как некто
Иона — старец и пророк, —
Пока не выбросит на берег, на песок
Меня, плененного, освобожденным рыба…
И те ничтожные песчинки ила, что глотал,
И коими бывал я сыт, тогда
Во мне вдруг превратятся в глыбы
Алмазов радужных, и в зыбь
Небесную взойду звездой я новой
И уж не буду ползать…»
«О, Иона!
Святой и мудрый мученик!» — слова
Из уст моих сорвались целовать
Страдание, надломленные силы
Души великой, что в черве томилась…
Немые крики продолжали извивать
Худое на моей ладони тельце.
Я облила слезой почти безжизненное сердце
Страдальца моего… И вдруг оно
Свело мне пальцы, дернуло плечо
И с силой застучало горячо,
И светом несказанным разомкнуло
Ладонь — алмаз светился в червяке!
И новоявленный Иона по руке
Пополз, обвив мне палец безымянный,
И вмиг застыл он перстнем осиянным…

Живо твое, о Господи, добро!
И острого крючка литое серебро
Округлилось последним здесь изгибом,
Вкруг несоединимое связав…
И в мертвых веках ждущие глаза
Открыла вечно золотая рыба…

Сквозящая тоской, но и успокоеньем,
Над нами тишина светильник жгла,
Струилась из ковров орнаментным сеченьем
И золотисто в кухне масло пролила,
Мерцала из картин пестреющим покоем,
Сгущалась в шепот возле стопок книг
И в печке догоревшею золою
Таила истины немотствующий крик,
Меняла формы ваз букетами по пояс,
Редела тюлем, тающим в окне,
И вдруг — исчезла, в древний правды голос
В тебе перетекая и во мне…

Как у актрисы,
У провинциальной,
Стоят цветы,
Одеты в простоту, —
В кастрюлях, ведрах,
Тазиках и ванной, —
От бенефиса
Оставляя ту

Живую ноту,
Что благоухала
Рефреном
Через весь пронзенный зал
И в лепестках аплодисментов
Набухала
Бутонами
Невянущих похвал…

Бьют ходики старинных
И сказочных времен.
Их отзвук дивно-длинный
Я чувствую сквозь сон.

Потягиваясь сладко
В прозрачной тишине,
Считаю я украдкой
Удары на стене…

Ах, долго еще можно
Калачиком лежать
И маленькою ножкой
В седую даль болтать.

А можно, отворивши
Глаза на пол-лица,
Бесхитростные вирши
Тихонько восклицать,

Всё ярче пробуждаясь
Под тиканье времен
И рифмой побеждая
Смертельной жизни сон.

(Свете Белой)

Сегодня голубь спустился так низко,
Что я едва успела подставить ладони,
И так внезапно обрадовалась,
Что дух во мне взыграл.
А сестра рядом
(Мы вместе прогуливались по саду)
Ахнула, рассыпав свое удивленье
Мелким журчащим жемчугом…
От волны нежданной удачи
Мы сразу и не заметили,
Что у птицы в клюве
Что-то еще искрится для нас…
Голубь каждой на ладонь
Положил по прекрасному перстню:
Мне — с золотисто-зеленым оливином
(царем духа),
А сестре — с тонко-розовым сердоликом
(ликом сердца)…
И только трепет благодарности
Поднялся у нас в груди,
Как тут же он охватил крылья посланника,
И птица взмыла, как и не была,
В бирюзовую нежную влажность
Над нами склоненного неба…