Всматриваюсь в озябшую душу Ивана Зауткина, поэта верхнетоймского, северного. Верного тихому, не показному слову, дорогому вдвойне, ведь оно наше, исконное. Выхожу на «рассветное всполье»[1], на скупую «соленую выть». Мокну под дождиком-бусенцом, поэтом замеченным и нам со всеми мелкими озорными бусинками просыпанным. И слышу самое любое душе, озябшей от долгой зимы, чую на древнем поморском языке, сказанное вполголоса, затаенно:
— Шошо, шокша юж! Весна, теплый ветерок!
Заглянула-то в «Озябшую душу» — новую книжечку поэта, вышедшую в Верхней Тойме как раз этой весной.
Такой вот подарок автору к 65-летию, да не дожившему до него, и нам, его читателям-почитателям, ждущим новых стихов-откровений земляка…
Но книга очень грустная получилась. Горюет поэт о не случившейся любви, о навсегда ушедшей юности. Тоскует об отчем крае, затерянном в «Окне», ведь «двух родин не дано»… А Верхняя Тойма так и осталась чужбиной.
Но и на неродной земле поэт чутким сердцем слышит, чем полнятся ее соки, какие древние письмена залегли в ее руды-руны и подземные реки гремецкие. Чем дышат наши мхи и проселки. И нежит, нежит автор красоту верхнетоймскую любящим оком. И опять я вижу свою родину по-новому, не затерто, свежо, как вот «рябинка-лучинка» вдруг «высветилась броско»!
Но поэтова грусть забирает все выше по течению-речению Юрьинской ти́хи (стари́цы), и я растерянно всё ищу, чем бы душу подпереть, на чем взгляд укрепить, чтоб духом не пасть…
И вот она «Вера»!
Самое, на мой взгляд, сильное стихотворение сборника. Оно-то меня и поддержало, и внутренне приободрило… И как-то плечи сами расправились, вольно душе стало. А потому, что в вере, как в любви, вся надежда на обновление и воскресение духа человека.
И этой верой я хочу с вами поделиться, и своим большим уважением к любимому мной поэту Ивану Дмитриевичу Зауткину. Пусть по-женски, многословно, как умею. Но с искренней благодарностью за свет его души предрассветной. Предрассветной, потому и пронзительно щемящей, и… озябшей.
* * *
Стоят поэты в тупике.
Стоят, страдают в одиночку.
Давно поставили бы точку —
Но вера, вера в кулаке.
Зажата крепко — это всё,
Всё, что осталось от харизмы.
Поэты далеки от жизни,
Но жизнь без них — ни то, ни сё.
А то бы… жили «по-людски»!
Обедали б по расписанью…
Но там, где духа ликованье,
Не тлеют жиром шашлыки.
Провидцы радостей иных…
Иных… Им иночество в пору.
В миру б монахами, которым
Любви хватило б за троих!
Струились вдумчиво, светло,
Не сожалели б о награде,
Сама бы жизнь была отрадой,
Влюбленных — нежностью б влекло.
Работа, постничество, свет
Хранимой кротости ребенка…
А так… полна, полна солонка
Невыплаканных слез и бед.
А так… тупик…тупая боль…
Тревога за детей, Россию…
Ни противление насильем,
Ни слава, ни мессии роль,
Но вечных будней волшебство,
Бессчетных празднований мигов…
Всё это ваше! Не вериги!
И не кресты! И не вдовство!
Ангел северный
Ангел северный — поэт:
Горя много — счастья нет.
Пустошь чуди белоглазой…
Хочет ангел восвояси.
Тут чужбина, гиблый край.
Мне же — беловодный рай.
Вся поэзия — в раздолье,
В снежной взвеси мукомольной.
Жёнка я, а не поэт.
Ягод много — горя нет.
Зреют в травах перезвонных!
Накормлю гостей бездомных.
А свои сыты́, небось.
Ангел северный — мой гость.
Како скрушно, како дальне
Твой родимый угол, странник.
Долетишь ли, коль ослаб?
На, поешь, я принесла.
Да пойду, в сторожку к деду…
Ты живи тут и обедай.
Денно буду приходить
Баню и избу топить.
Жёнка я, а не поэт.
Дела много — горя нет.
Выздоравливай, набожный,
От тоски своей залёжной.
Может, и у нас найдешь
Свет, в котором запоешь?
Смысл, поди, и в этих топях…
Ох и ладно баньки топят.
Улица-то ожила!
Я тут чаю принесла.
Жёнка я, а не поэт.
Пряжи много — горя нет.
Вот сошью тебе рубаху,
Поясок сплету да с бляхой —
Солнца коло-колограй!
После бани надевай.
Прогуляюсь в лес к медведке,
Там на бортях — чистый не́ктар.
Уж шиповник поспеват —
С медом-то как мармелад!
Жёнка я, а не поэт.
Деток много — горя нет.
Вон их цельная деревня.
Пострелят не сманишь бреднем,
Только ласковым словцом,
Иль рассказом, иль резцом —
Им по дереву мудруем;
Травы ищем по Кокуе[2];
Вышиваем, иль плетем,
Иль цветную глину мнем.
Жёнка я, а не поэт.
Песен много — горя нет.
Складываем их в охотку.
Дед поглаживат бородку,
Улыбается мальцам,
Приглашает их «на цай»,
С яблочками, желудями
И с кедровыми сластями.
Подпевает, крутит ус:
— Гож! Ёлусь по ёлусь![3]
Жёнка я, а не поэт.
Где живу — там горя нет.
Нету радости глубоче,
Чем лелеять угол отчий,
С каждой травкой толковать,
Землю с небом обнимать.
Уж на что и руки да́ны!
Нам и делать день желанным.
Жёнка я, а не поэт.
Ангел — северный рассвет.