Сырость «зашкаливает» — за сто на барометре. Сижу в одеяльном куле, чтоб согреться. Давление нижайшее — клонит в сон да в разные стороны качает, тошнит. За окном дождь «с цепи сорвался»… Уже 10 утра…
Темнотища-а-а…
Отец спит и на все наши с мамой просьбы проснуться — отнекивается; спит, как и живет: то есть неторопливо, лениво, не солнечно и с полным равнодушием к миру…
Оживляется папа только за обеденным столом да перед телевизором. На живых людей уже не реагирует — неинтересны. И сам-то довольно скучен и неприветлив… «Соревнуется» со мной в поедании семечек и других северных деликатесов, в детской непосредственности забывая делиться с другими.
А мы с мамой каждый день приносим тяжелые сумки со снедью, которые «тают» так быстро, что запах прикупленных продуктов, как правило, не успевает выветриваться, когда идет отоваривание новым провиантом… Здесь единственная большая страсть и главная забота — еда…
Брат как проклял меня 12 августа — так и не вспоминает (уж сентябрь сеянцем крупно засек). Наверное, так и уеду «незаметно» — «не прощенной». Но терпеть-то я больше не могла. Одолела брата «наполеоновская болезнь» — всё властвовать да делить хочет, стяжать да выгадывать норовит. А на хозяйстве-то у него всего ничего: собака и родители в услужении. Уж так кровных обложил матерной руганью, как булыжниками — ведь не продохнуть. А я давай его стыдить — не вынесла моя «отпускная» душа. Вот брат и отрекся от сестры. Говорят, сидит у себя сычом в избе, мир костит — матом давится.
Да, люди на Севере болеют покатом, я бы сказала даже, сурово и наотмашь — что и не подняться. Болеют кто чем: алкоголизмом, раком, северной смурной хандрой, заканчивающейся или полным одичанием, или явным сумасшествием («клин поймать»).
А еще среди интеллигентов и творческих, не подпавших под пьянство и дикость, и (слава Богу!) рак, процветает «юродивое» лукавство. Собеседник такой нагородит сентенций, взаимоисключающих друг друга, сверлит тебя высокомерным взглядом: дескать, и мы не лыком шиты — философствовать могём…
А ты отводишь глаза, ужасаясь страшной догадке: перед тобой человек с явной формой одержания. Одержание интеллектуалов — недержание души (как головы у младенца, а мочи у старца). Страшно и больно видеть это нарочитое «юродство». Не оттого ль оно, что озлобление и невнимательность к другому?
Сидит передо мной такой «юродивый» и бьет обухом в твое сердце: «А что любовь? Любовь — это ж дрянь какая. Девка-то еще та…» И «наслаждается» моим «рвотным» состоянием на его высказывание.
Я в ужасе и печали бреду домой, понимая, как такое «злобное одержание бесами нелюбви» заразительно… Уныние наползает жирной плесенью на душу, а осеннее (северное) лето усугубляет отсыревшей тоской и неуютом…
Холодища-а-а…
В доме ругань с матом сменяются гнетущим зевающим молчанием. Во всем строжайшая экономия света, воды, газа, туалетной бумаги и… любви… Правда, для меня, как отпускницы (прям свадебного генерала), исключение, одни поблажки, аж неудобно. Домашние боятся лишнее яблочко съесть-обидеть — всё мне, залетной «гастролерше» с югов!
Сижу-досиживаю тихо отпуск, болею, старею, мерзну и молчу. Мокрица затягивает картошку. Огурцы в парниках погнили еще в завязях. Мороз кабачки «приговорил»…
Брусника-грустника ягодка, северная сладость-кислинка нынче не поспела вовремя…
Грибы червивые стоят обманно в лесах — грибников за нос водят.
Рыбка с реки тиной отдает, когда пожаришь…
И еще с завода летит на поселок пыль цементная-«заветная»… Надышишься ею — глаза в резях да в ячменях. Красавица просто!
Но я сопротивляюсь этому убиению человечности: то молюсь, то пою тихо, то книгу хорошую читаю да в мечтах вижу мой Север выздоравливающим от пьянства и дикости молодцем, что и мошку терпит, и медведя не боится, а душу северным сиянием и самоцветами освещает!
А отец просыпается-то только у реки за удочкой. Принесет в рыбачьем коробе речного серебра — всё больше сижков да хариусов! И пока пойманная рыбка трепыхается, до тех пор лицо отца-рыбака светло этими взмахами серебряными, чешуйчатыми…
А как рыбку почистит, всё волшебство пропадает, затягивается лицо отца хмурыми северными тучами и непроходимой нелюдимостью топи болотной…
Нету праздника-то!
Скукотища-а-а…
И мы с мамой начинаем блины затевать! Напечем солнышек, наскладываем столбиками, хрустящими по краям, а погодя переложим конвертиками. Да угощаемся с чаем. Подружек зовем. Сахару и варенья не жалеем, «с бугорком» ложки зачерпывая, полные пологушки со сметаной. Ведь женщина всегда рада поделиться солнцем…
А мужик всё в лес да в пьянство, всё волком смотрит. Всё никак наспаться не может. Хоть и борода от масла да блинов вон лоснится…
А жёнка новую кофту приберегла к празднику, и вся аж светится, чтобы мужа порадовать красотой своей.
Просыпайся, северный мужик! Реки от топляков, а леса от сухостоя очищай, чтоб пожары не били тайгу, чтобы рыба и зверье не уходили.
Чем жить-то будешь?
* * *
Здесь день за месяц.
Солнце как паек.
В словах нестройность,
Но завидна — в соснах.
Здесь человек, как в смерти, одинок —
Она и косит
(Рано, но не поздно).
Парадоксальность вещая кругом.
Корней здесь не извлечь, хоть и глубинка:
Давно снаружи дыбятся бугром,
Зверью и люду выстелив тропинки.
Река у неба,
Небо у реки,
И лес — докуда
Глаз и мысль достанут…
И мужество быть крайним
И таким,
Каким тебя вовеки не узнают.
пос. Савинский,
Архангельская область
2006 г.