Все больше поэтов отходит от искусства в религию. Наверное это их стихия. И еще ими руководит глубокое раскаянье и страх грешить. Но страх перед деланьем ошибок (прегрешений) парализует волю вообще что-то делать, что-то писать, мыслить свободно… И в этом страхе не только трепетное и открытое вручение себя Богу, но и, к сожалению, есть тайное сладострастие самоуничижения… Но самое страшное — что все начинает подвергаться сомнению, весь пласт культуры обесценивается — идет охота на ведьм… Любви тут больше делать нечего. Она покидает церковную истерию…

Наше время вырисовывает два образа, двух поэтов, которые по сути своей вовсе не антагонистичны друг другу, так как любят все же одно:

Мы любим одно и то же,
Только по-разному…
Ты задыхаешься ложью,
У меня — раны красные.

Ты светлая мать и жена,
Ты мадонна без имени.
А я на пол-слове рождаюсь
Нимфою.

Ты крест на плечах несешь.
Я дверь отворенную.
Ты учишь любить — молодежь.
Я учусь у влюбленных.

Ты лучше меня и мудрей —
Я хуже, наивнее.
Но в храме с крестом есть и дверь,
Венки будут нимбами…

Два поэта… И объединяет их в одно этот постоянный кропотливый труд над собой, усовершенствование своей души…

А разъединить может даже взгляд на казалось бы природную составную писательской деятельности — на книгопечатанье… Поэт-религиозник зачастую очень искренне не хочет издавать свои труды, видя в своих стихах духовные недостатки, даже стыдясь их, и, перенося сой опыт на поэта-артиста (так условно назовем поэта искусства), по-отечески жалеет наивного, а желание издавать книжки расценивает или как желание славы, или как невежество темной души, которая даже не ведает, что она несет массам своим словом. И тут открывает рану проблема вообще отношения людей к поэту. Очень точно об это выразился А. Вознесенский, вспоминая Пастернака: «Люди пошлые не понимают жизни и поступков поэта, истолковывая их в низкоземном, чаще в своекорыстном значении. Они подставляют понятные им категории — желание стать известнее, нажиться, насолить собрату. Между тем как единственное, о чем печалится и молит судьбу поэт, это не потерять способности писать, то есть чувствовать, способности слиться с музыкой мироздания. Этим никто не может наградить, никто не может лишить этого.

Она, эта способность, нужна поэту не как источник успеха или благополучия и не как вождение пером по бумаге, а как единственная связь его с мирозданьем, мировым духом — как выразились бы раньше, единственный сигнал туда и оттуда, объективный знак того, что его жизнь, ее земной отрезок, идет правильно». В конце концов каждый сам знает истинные мотивы своих поступков или дает себе отчет в них. С одной стороны — поэт, пишущий для людей, который любит и «милость к падшим» призывает…

С другой стороны — религиозный поэт, пишущий для Бога, который тоже любит ближних, имеет проницательность относительно устройства жизни, законов; но боится ошибаться, прогневить, поэтому молчит…

И первый и второй ткут полотно духа своего. Первый, как вехи на пути этого самоусовершенствования и любви к Высшему, выпускает книги, будто прокладывая тропинки для других. Это не значит, что кто-то должен копировать, нет — у каждого свой путь. Но тропинка поэта — огненный луч, как маяк или поддержка и укрепление, как глоток свежей воды в жарком горниле ковки духа людского — с его стараниями, надеждами и разочарованиями… Поэт не лукавит, он весь на ладони: ешьте меня, пейте, если близок вам мой хлеб. Вся его поэзия — признание в любви. Конечно, его стихи начинены помимо света и его собственными недостатками, от которых он все больше и больше избавляется, так как во время акта творчества горит самоотверженно, забывая о себе.

А второй поэт, мучимый сомненьями, раскаяньем и постоянными муками совести, даже в час творчества — в великий час, когда забываешь себя и поднимаешься в более высокие и чистые слои сознания, — даже тогда он разбивается о желание быть лучше в своих творениях. Это желание и есть хитрая уловка эго, что даже здесь он не может освободиться от него… И он поистине великий страдалец. Он всю жизнь ждет своего часа очищения-преображения. Но это же иллюзия… Нет в жизни полного совершенства — градация Божественного бесконечна. И что дозволено и негрешно на одной ступени развития — считается грехом на более высокой и т. д. А хороший, честный, кающийся поэт-страдалец мечтает поскорее избавится от пороков, чтобы наконец-то чистым и освяченным писать… Но жизнь проходит, кристалл святости накапливается медленно. Ему нужен огонь действий, чтобы он сверкал и ковался… Жизнь и дана нам для ошибок и осознания их, и для победы над ними… Оставь святость для нежданного подарка судьбы, прислушивайся к своему истинному призванию и не суди путь другого. И другому свойственно раскаянье и горячее желание очиститься.

Два поэта… Иногда их судьбы скрещиваются. Первый неуютно пожимает плечами от тайного осуждения его действий вторым. А второго отвращает в первом детская несовершенность и непосредственность, кажущаяся легкостью жизни.

Два Мира… Но они соединимы Прекрасным. Как красиво сказал о художнике Н. К. Рерих: «Художник — это служитель Прекрасного, это тот, кто спасает истину от искажения». Два поэта одного. Первый несет радость по земле… Второй — печаль… Истина где-то посередине. Но, кажется, все же радость ближе. Ведь она заповедана Самим Богом…

9 июля 1998 г., Луцк