Удивительной чистоты и тихости день… Несу тишину как драгоценную росу утра.
*
Не понимаю «отрывочной» доброты: сегодня жалую, а завтра хоть подыхай — не помогу. Скорее всего, эта «доброта» ни что иное, как прихоть стихийного недисциплинированного сознания.
*
Сегодняшний такой сон хороший… Я бегу с подружкой вприпрыжку, как когда-то в детстве. Мы, практически, проводим целый день вместе, выполняя разную работу. Но главная особенность — что бы мы ни делали, всё по-детски непосредственно «с подскоком» (в переносном и буквальном смысле). От этого такая легкость и восторженное удивление перед жизнью. В конце дня я резюмирую подружке: «Как здорово все делать вприпрыжку. А взрослые такие глупцы — стесняются подскакивать как в детстве. Ходят, как в штаны наложили, отсюда все их проблемы — они не умеют радоваться».
*
Такой вот радостный и своевременный сон… На работе действительно по-детски вприпрыжку живу… И гуляя в парке на обеде, и общаясь с ребятами. Теперь как-то легче выдерживать их «прицел» — его уже нет (он был во мне), стоило только вернуться в своё ребяческое состояние спонтанности — стало легко и весело. Хотя, конечно, болтлива была не в меру… Побольше внутренней, тихой радости и меньше «выхлопов» наружу, чтоб никого собой не утомлять.
*
Остро чувствую потребность пожить одной — чтобы все «обидные» мысли обрели очертания терпимости и благости. Чтобы взвинченность чувств схлынула, обнажив глубину и истинность переживаний.
*
Жду отпуска как манны… Евреи в пустыне запихивали ее про запас в карманы — и манна портилась.
Две недели достаточно, чтобы поладить с собой и миром.
*
Гуляли исключительно молча, забрели к Кожемяковому урочищу, где раньше в старину кожевенных дел мастера дубили кожи, вымачивая и высушивая их. Нашли капище на взгорье. Там, на каменном круге было написано: «Тут будет Храм Солнца». Встали на этот круг спиной к спине, и я выдвинула гипотезу, что, возможно, это самая энергетически сильная точка Киева…
*
Доброта рушит самые каменистые и «забористые» преграды. От нее легче дышать. Она приносит свободу.
*
Завтра перехожу в новую квартиру жить, в новый дом. Буду надолго отрезана от мира: телефона нет, нет пока удобств, даже еще неизвестно, на какой улице дом — нет адреса. Так здорово!
*
Начала рисовать неизвестно кого, а получился Артем. Так интересно — не знать до последней минуты первого прикосновения к бумаге, что родится.
*
Тетрадь чудес — они везде, как резвящиеся пузырьки шампанского, пролитого тысяча лет назад, но так и не высохшего. Люблю их неожиданное лопание, их салюты в звенящей тишине сердца.
*
Печаль поднялась стремительной волной к самым глазам. Я задохнулась от боли и неожиданной утраты… Вмиг обесточилась, обмякла на кресле. Обвисла на остатках мужества, которое тоже опало плечами и кофтой на них…
*
Все-таки ребята сделали мне на именины подарок, и зачем? Все равно такое ощущение, что я его выпросила… Моя беда, что я всё предвосхищаю в чувствах, мыслях. А потом сбывается это, ненужное и совсем не чудесное — а обыденное, которое сердце не греет.
Моя вина, что я, уходя, не могу уйти. Иду на поводу у жалости.
*
Страдают все: кто меньше, кто больше; кто молча, кто трезвоня на весь свет; кто заливает горе вином, кто — салом; кто-то просто уходит в свой мир и не высовывается лишний раз.
А я, получается, и молчу, и трезвоню, и ухожу, только не пью и не ем — нет здоровья…
А не лучше ли каждый день жить с чистого листа (или как в музыке, читать с листа), окунаясь в мир, наслаждаясь тем, что есть и дается? Пусть это будет всякий раз открытием Америки — но зато МОЕЙ Америки. Но зато не будет изнуряющих стонов и надрывов по невозможному.
Надо больше замечать вокруг себя и наращивать внимание.
Жить каждым встреченным тобой мгновением… Ведь три четверти мгновений даже не замечаются. Возмутительная «бесхозяйственность»!
*
Не могу отделаться от чувства, что выпрашиваю-требую любви к себе от окружающих. Позорное малодушие и кислоумие. Правильно: жирная, объевшаяся нежностью корова — вот кто я!
Пусть завтра все замеченные мной мгновения будут острым напоминанием для меня самоотдачи… «Ешьте меня, пейте!»
Благословляю все, что свалится на меня завтра. Аминь!
*
Продовжую хворіти, бравуючи, іноді вголос, від болю… Але пишуться вірші, знайдені на смітнику людських почуттів, які вже не потрібні, не цінуються.
*
Ловлю ґав, не встигаючи оговтатися від цієї весни: те не так, із цим прокол. Але відчуваю, що напрямок вірний. Я ж — живу як дихається. Зісподу «дме» передчуття катастрофи (чергової!). Страху немає, є подив дитячої голизни та піднесеність тюті з полив’яним носом… Бо ж і є тютя…
*
Вже немає відчуженості на роботі. А навіть захват, інтерес до моєї далекої тайги з «комунізмом» і …комарами. Багато розповідала про Північ. Про поморів дивних і відчайдушних. На перший погляд, небагатослівні, неемоційні, непривітні — але віддадуть душу і все, що мають, ТОБІ — незнайомцеві. Бо ж справжній комунізм…
*
Проблески теплоты не спасут. Сны ни о чем не говорят. Книги заброшены. А я ж отложила на проработку учебник по гармонии… Сегодня же возьмусь за учебу.
*
Сиди на робочому місці, як ось зараз — ніби нікого навкруги; стримуй себе — ніби ці милі для тебе люди заборонені; і люби, люби все це оточення (і сварливе, і затяте на підколках, і охоче до залицяльник ігрищ) — ніби з кожним бачишся в останнє.. Облиш щось корисне та приємне «випрошувати» для себе — ти воїн, а не жебрак… Ти самодостатній, а не волоцюга. Мерзни на качан, вмирай від болю — тільки не верещи на усі усюди, який ти нещасний… Облиш себе жаліти. Це марнота і передчасна старість…
*
Мрію на Новий рік попасти у свою милу архангельську хащу-тайгу. Через Пітер, звичайно.
А влітку поїхати до друзів у Пітер і пожити в них «вільним слухачем». Звичайно ж прибирати і готувати їм, а решту вільного часу присвятити Петербургу святому. Хочу скласти «Петербурзький щоденник». Із дійовими особами минувшини: Катериною ІІ, Анною Іоанівною, Михайлом Ломоносовим, із Меншиковим, Петром І, із декабристами і Пушкіним, із моїм Достоєвським і, звичайно, козаками, що будували Місто й полягли кістьми, із цвітом української духовної еліти минулих століть. Хочу зустрітися з БГ (Надя знає його адресу) і послухати його пісні «в живу».
На Новий рік я б з’їздила на Соловки до Калнишевського (може б відродився б старий задум щодо поеми про нього).
*
Готовилась к встрече с сотрудниками, купила им в подарок с отпуска копченого угря и кофе. И что уж очень удивительно, вместо победного туша я почему-то запела «Свадебный марш» Мендельсона, торжественно ступая и пронося через весь кабинет на вытянутых руках палку угря…
А народ равнодушно-зевающий, одичавший, черствый до жестокости… А я им смеюсь. Хотя внутренняя реакция была старой — обиделась на такой холодный прием. Но вспомнив, что у меня все новое теперь и даже реакции на равнодушие — погрузилась в тонкий кокон выжидания и латентной активности.
*
Завела зверька плюшевого на компьютере — улитка с выпученными, как у меня, глазами и простодушной мордой в мягких рожках. И панцирь-то ведь тоже плюшевый! Да закрываться-то не от кого…
*
Приснилась десятилетняя Настя: она грустна, так как не знает какие у нее уроки и где. А я подумала, глядя на нее, что я в таком же положении: я тоже не знаю — что мне учить и откуда придет знание…
*
Он уходит от ответственности, поэтому отмахнулся от Ошо — боится что-либо менять. Просто тренирует мозговую мышцу (от этого Ошо для него пуст, неинформативен). Ошо для тех, кто рискует и готов менять свою жизнь — расти. А он абсолютно закрылся, выставив свои заспанные, на выкате глаза. Что ж, спи — спокойной жизни!
*
Буду с Девой Марией — ей вверять свои мысли и устремления. Она умела ждать. А теперь помогает тем, кто ждет из-за неблагоприятных условий для действия, оставляя за плечами претензии, боль и унижения покинутых женщин…
*
И я покинута, даже забыта — но ведь мир открылся вдруг предо мной. Я чувствую, что уже обладаю этим богатством и делюсь им щедро. И сегодняшние ромашки в кабинете — первые в этом году (хотя вчера в метро женщина кричала о последних ландышах, спеша сообщить-напомнить всем, что весна кончилась) — лучшее подтверждение благоволения жизни. Неужто я начала жить?
*
Сьогодні чомусь наснився Х. Хотів заподіяти мені зле, але не з метою вбивства, а з надією переробити мене… Хоча сам був чорним, брудним підлітком-хуліганом… Я схопила його за руку, щоб він не вдарив мене ножем. Дивно, його ніж зламався, та до того ж був тупим. Я ж пильно розглянула руку мого ґанджі-андибера. Бідний Х. — я його врятувала, обеззброївши…
*
Уперше помітила повз проходу у їдальню, що ампірні масивні плінтуси на стелі приховують нішу… Не все так вже однозначно і безнадійно — є повітря навіть у бетонній масі «неба»… Розумію атлантів — їх не треба жаліти, їх варто наслідувати.
*
Какое счастье любить, забыв все условности, которых-то и не существует.
Мы даже не целовались никогда и не обнялись ни разу. Любовь не терпит суеты и воровства, встреч украдкой и обмана. Любовь — энергия могучая и неторопливая, она вольно проистекает в готовых к принятию ее сосудах-душах и телах… Его сосуд не готов и захламлен.
*
Сидела вчера перед закатом — все потерявшая. Только я и закат — он разгорался моим окровавленным сердцем.
*
Приснились танцующие безрукие девочки в розовых прозрачных платьях. Сквозь газ ткани были видны культяпки… Я сейчас безрука, бездейственна. Я только могу тихонько танцевать, покрытая ярко-розовой тафтой истощения сердечного… Увы.
*
Вчера с удовольствием ехала в троллейбусе, как в родном доме-кибитке бродячих актеров.
Потом вдоль лаврских круч шла к пляжу и радовалась ветру в лицо. Останавливалась, нюхая цветы… На пляже в прибое днепровских волн и в пьяных возгласах болельщиков футбольной команды донецкого «Шахтера», которые весь берег до самых верхушек деревьев обложили матом и скабрезностями, лежала и наслаждалась робким солнцем уходящей весны, робким из-за наплывшего киселя туч… Кусались какие-то жуки — а для меня это было светлым благословением Земли…
*
Прощение, но не потакание. Прощать, но не чувствовать себя жертвой. Прощать (понимать человека), но не продолжать заниматься мазохизмом от тех же грабель ударяющих. Прощать — это не обвинять. А искать новые возможности и решения. Не замыкать порочного круга, где ты вновь останешься половой тряпкой. Познать истинную радость освобождения и обновления.
*
Сбиваюсь на браваду с привкусом отчаянья и пофигизма. Сегодня нежности почти нет, как и жизненной энергии…
*
Верю, что Господь и для меня приготовил что-то хорошее и очень счастливое. И не может горячее любящее и честное сердце затеряться в унылой действительности не-судьбы.
*
Смотрю на него: хамоватый, жадноватый, с попытками примитивного досуга (во всяком случае, на людях), с отсутствием всяких намеков на дружеское расположение к кому-либо. Капризный ребенок, не очень остроумный, с желанием всему дать неприглядную оценку (ирония ради иронии).
И почему мне так хочется, чтоб это чудовище меня обняло и полюбило?
*
Боже, Боже, решение совсем рядом, как и сама свобода — ее аромат исходит от каждого цветка и жучка, и травинки — даже истоптанной…
Я еще в тенетах иллюзий, я все еще связываю свое счастье с кем-то, а это — нищенствование, попрошайничество…
Пора взяться за посох устремления и начать путешествовать.
*
Странно, испытываю радость и счастье просто от одного знания, что он есть на свете. Без надрыва и отчаянья, что он отказался от любви. Полнота моей радости такова, что я не чувствую себя брошенной или осмеянной, или еще какой — «падшей и неверной»…
Такое чувство, словно я любима, лелеема им, что у нас очень глубокие и бережные отношения. Хотя на самом деле ничего нет…
Это оттого, что я не пытаюсь никого завоевывать, чтобы владеть. Просто люблю, как любят цветы и деревья молчащие, и коровы мычащие, и светлые камни, лежащие далеко от дороги, чтобы любимый не запнулся и ни на миг не остановил свой путь.
И недаром только что нашла кусочек янтаря — светится же как звезда далекая, внутриутробная…
*
Если бы мы хоть раз обнялись и поцеловались, чары бы разрушились (как в сказке), и мы бы обрели что-то очень важное, ценное и единственной, ради чего стоит жить…
*
Сегодня расслабление полное. И на пляже особенно. Ветер влетал в поры кожи и надувал «мои паруса», что в пору было летать. Ни о чем не думалось, и от этого «молчания» входила энергия, как к себе домой, в тело.
*
На пляже с неба на мой живот свалилась птичья какашка. Вот счастье-то! Так смешно… Глянула я в шатер чистого голубого, сквозящего ветрами купола — и из такой-то чистой и звонкой пустоты какашка белая прилетела!
Вон оно счастье человеческое! И птичьи будни…
*
Проклятый страх!
Только собираюсь сделать серьезный шаг, как, с одной стороны, «доброжелатели» начинают отговаривать, а с другой — обиженные домашние пугать. И вот уже дрожит под ложечкой.
*
Теперь реально приходится выдирать его из сердца. Словила себя на том, что почти не смотрю на него, как и он на меня…Глядишь, действительно прямая пересечений зарастет будяками и тогда наступит долгожданное освобождение.
*
Сон странный… Воскресила умершего мальчика лет 12–14-ти. Все уже его похоронили. А я нашла его на смертном одре еще живым и пристыдила плакальщиц, что как вороны обсели его…Дала мальчику лекарства, что сама пью, и он ожил.
Выхожу на улицу, а на меня все бабки вытаращились, смотрят как на мессию. Забежала под навес от дождя.
Забили колокола. Дождь идет. Обнаруживаю, что стою без обуви, в одних серых носках. А у женщин, что рядом спрятались под навес, — в сумках и корзинах пасхи и яйца… И я восклицаю от догадки: «Да ведь сегодня Пасха!» И мальчик воскрес!
*
Очень тяжело, так, что развороченное нутро души на этих-то чудовищных сквозняках от захлопывающихся людей-дверей болит болью болючей.
*
Пока шла до пешеходного перехода, развела руки навстречу дующему в меня стеной ветру и радовалась, что люблю, и благодарила Бога за то, что жива для жизни.
*
Завернув на пляж, пробираясь и грузнув в белом песке, я попала за огороженную территорию, пустынную и даже дикую. Утренний зной уже набирал силу, но тишина стояла коллоидная. Это ощущение усиливала легкая дымка на небе.
Шла я медленно, смакуя каждый шаг, углубленный в песке. Глубокий шаг!
*
Лежа на пляже, закрыв глаза и нежась, я вдруг почувствовала резкий запах больной псины. Поднялась, огляделась: на довольно далеком от меня расстоянии прошла старая в колтунах на шерсти хромающая собака. Но запах я услышала так близко…
Уже возвращаясь с пляжа, пешком, до Почтовой площади, я погрузилась в свою песню «Лэ хаим». Встретившийся седой мужчина что-то с улыбкой мне сказал, и я с ним поздоровалась. Не думаю, что он слышал, как я пою — я это делала очень тихо.
А при входе в метро другой мужчина процедил мне сквозь зубы на польском: «Пся крэв!» Именно эту польскую ругань я услышала из его уст — «Собачья кровь!»
Вот тебе и собака на пляже!
*
Каждый учит своим безумствам. Но радостны ли они сами? Счастливы ли? Свободны?
*
А больная, вонючая, старая собака на пляже — это же мой страх, который меня с детства терзает. Пересилю ли я его, одолею ли, смогу ли, наконец-то, решиться поменять жизнь?
*
Нарисовала графический портрет «Отверженная». Девушка прячет слезы под правым локоном, а левый бок головы выстрижен (ежик). Сердце — пустыня выжженная. Под глазами залегли непроглядные тени: «Что ее ждет?» Мочка уха порвана-раздвоена от приговора любимого. А вместо бус на шее обруч колючей проволоки.
И как ей, то есть мне в теперешнем моем положении мученичества (портрет, нарисованный в наитии, показал мне мое сегодняшнее состояние), как мне выйти из тупика жалости к себе. Не жалости, а скорее невозможности отдать любовь?
*
В Михайловском парке за мной увязалась цыганка: «Красивая, счастливая, любимая! Дай мне, беременной, 20 копеек, помоги…» Я ей сказала, что хорошо, но 20 копеек, этим давая ей понять, чтобы она не вздумала мне гадать. В кошельке у меня оказалось 25 копеек, я их отдала цыганке и участила шаг. Но та вдруг за мной побежала, захотев вернуть копейки, дескать, ей не нужны желтые монеты, а лучше белые. Я сказала, что нет белых. Я поняла, что цыганка взяла с моими деньгами что-то тяжелое, а хотела вернуть в нагрузку еще и со своим негативом. Эта мысль почему-то мгновенно пришла мне в голову. Цыганка бежала за мной, умоляя взять назад копейки, пугая, что мне и ей будет очень плохо. Я улыбнулась: «Выбросите их!» Она возразила, что этого делать нельзя.
Я оторвалась, встретив по дороге ее товарок. Пусть остаются в темноте своего колдовства.
Цыганка назвала меня тремя именами: красивая, счастливая, любимая. Вот такая я есть и буду ею!
*
Странно, я никогда не играла с людьми в любовь и вот стала жертвой игрока. И пала жертвой… И встаю победительницей — так обогатила меня эта несчастливая любовь, так расширила, что сиротства моего хватит, чтобы обнять всех тех людей из сна про «Лэ Хаим».
Моего знания и терпения будет достаточно, чтобы четко видеть через туманную рябь будущего единственно верную дорогу сердца, и сердцем, и через сердце.
*
Познакомилась на студии с Наташей Чибисовой — поэтом, переводчиком с древнегреческого и латыни. Попросила ее спеть английскую народную балладу «Зеленые рукава». Спела она потрясающе. Странно, слушая ее (а это было в библиотеке), я почувствовала над ней такую сгущенную тьму. Но баллада тьму рассеяла. Наверное, и надо мной сейчас тьма непроглядная, раз мы притянулись.
Наконец-то, узнала оригинальный текст баллады. Он довольно-таки примитивен. Никакой возвышенности. Своим текстом я преобразовала балладу. Возможно, Генрих VIII только позаимствовал музыку, вставив в нее историю своей любви к фрейлине жены. А ранее, изначально, был другой текст, более эзотерический.
*
На выставке графики Тулина в Доме художника поразила работа под названием «Дерево желанья». Черная раскидистая вязь кроны дерева, и в ветвях, и на ветвях запутались, а, может, расцвели синие и красные каракули души (ее желания). Цвета Христа, Его синего хитона и красной накидки — это судьба, доля (ноты — красная «до» и синяя «ля»). Желание жить — наиважнейшее. Христос пробуждал во всех людях и пробуждает это самое сокровенное и важное желание быть живым, любящим. Вот и мой сон накануне — открытые и выдвинутые ящики стола я перестилаю сине-красными сложенными вчетверо шторами. Синей с орнаментом стороной выложила наверх. Сила чистоты важнее… Хотя она напрямую связана с любовью…агапэ.
*
Была на латиноамериканских танцах и ощутила прилив сил, радости. Эмоциональный душ с ног до головы под звуки и движения меренги.
*
Сегодня неожиданный успех на студии. Прочитала «Печаль». А потом два очень ценных для меня поэта подошли на фуршете и благодарили за высокую поэзию. А я просто удивилась — ведь моя поэзия такая простая и привычная для меня, что я совсем не чувствую в ней той «высоты», о которой говорят.
*
Третье занятие у Амадора прошло на ура. Энтузиазм мой не пропадает. Сегодня танцевала с особым вдохновением и даже незаметно импровизировала в те моменты, когда венесуэлец отворачивался к другим ученикам или шел выключить музыку. А я ничего не могу с собой поделать — музыка лепит мое тело и стучится во все клетки.
*
В пару попалась сбитая и невысокая блондинка в очках. У нас хорошо получилось меренги. Танцевали-наслаждались. Незаметно подошел Амадор, поправил ей плечи, на меня бросил карий бархатный взгляд, улыбнувшись: «Хорошо, правда?» Я кивнула.
*
Когда закончилось занятие, а вторая подгруппа еще дотанцовывала под музыку зажигательную сальсу, я никак не могла остановиться: переодевая обувь — танцевала, расчесываясь — танцевала, пудрясь — танцевала, надевая куртку — опять-таки тан-це-ва-ла!
*
В прокуренной «Русской книге» выступила со стихотворением «Базар». Слушали хорошо. Один даже поэт подошел, тот, который во время авторского чтения жутко завывал. Именно он с таким плохим актерским неискренним читанием-кривлянием подошел ко мне и сказал: «У Вас очень искренние стихи», дал визитку и попросил оставить свои координаты.
*
С обеда шла, словно откопала клад. У меня теперь есть библиотека искусств, в которую я могу ходить во время обеда и читать там толстые журналы.
*
Чувство утраты и вместе с тем приобретения чего-то большего. Чего?
*
Варел Лозовой написал в своей удивительной книжке: «Во падла день замолодился!» Класс!
*
Хорошо, что любовь моя безответная в соответствующее облакам зависание-парение.
*
В начале был туман (из сна), и я умирала от боли, которая тоже чадила, а теперь — ясность.
*
На занятиях сальсы в клубе потеряла чулок. Так и шла домой в одном. «В тот день с меня спадали одежды» (Анна Ахматова)…
*
Народ на работе чужой и равнодушный. Они лишены благодатного ветра, который обдувает открытую душу.
*
Я для него столько раз делала приятные сюрпризы, что он даже сказал, что мечты сбываются. Он, верно, думает, что теперь схватил удачу за хвост и с моей легкой благословляющей руки будет вечным любимцем всех. Будет неотразим на фоне любого окружения. Боже! Я породила монстра…
И ничего-то у меня на память от него не останется. Раз, правда, хотел подарить иностранную копеечку, но подумал и сказал, как украл: «Но я не подарю ее тебе».
Да и не надо ничего ведь.
*
Чувствую, что неделя будет моей, а не его. Так вот всегда и случается — ритмы не совпадают, души не совпадают, не половинки, значит.
*
Чувствую, что исчезаю, как Русалочка Андерсена. Пропадает, тает на глазах это страдающее существо-вещество в моем безответном чувстве к принцу. Уходит назад в море, всеобъемлющее, ведь оно-то и есть чистой любовью — жизнью сердца.
*
Сегодня болтливость моя достигла апогея, что к концу дня я почувствовала себя опустошенной и словно опозоренной на весь свет.
*
Как все же любящее сердце обманывается. Не обманывается для истинной картины жизни, та, что должна быть. Но обманывается в грубой реализации счастья на земле.
*
И даже в красном он мне теперь не приятен почему-то, словно обагрен кровью предательства души своей. Предал то лучшее, что цвело всю зиму. А теперь он похож на бандита — черен, липок и словно покрыт масляным налетом. Его даже полициянты остановили, искали наркотики. Вот так просто, среди бела дня. На глазах у всех.
*
Спокойствие желанное наступило. Я почувствовала свободу. Скинула с себя, как лягушечью шкуру, уныние и стала царевной Смеяной. Вернулась былая легкость, обострился ум.
*
За эти июльские, набегающие татарами дни столько событий, встреч и знакомств. На фестивале поэзии читала, путаясь — была страшно темная сцена и гнетущий зал (хоть и Лавра). Длинным носом «спотыкалась» о микрофон. Но зал слушал хорошо. Хлопали, и восхищенные женщины с последних рядов просили книг, которых у меня не было. Наши сзади поздравляли, и я поняла, почему не ушла после перерыва, падая в обморок от голода и черной энергетики зала… Нашла в перерыве какие-то сухарики в киоске и ела размоченные дождем в проходе главных Лаврских ворот в полном одиночестве, глядя на стекающее золото куполов. Молясь и дивясь тому, что со мною происходит все как в кино. Почувствовала после молитвы и хлеба (хлеба молитвы!), что надо возвращаться в зал. И только вошла и села, как неожиданно меня объявили. После вечера подошел один поэт и признался в любви к моей поэзии.
На следующий день, после окончания фестиваля, когда ведущий похвалил прилюдно троих очень достойных поэтов-открытий фестиваля, я даже не вздрогнула, не услышав среди счастливцев (а они оказались из Ирпиня, Киева и Варшавы) себя. Я словно ждала отказа, как Мышкин у Достоевского привык к отказывающим ему… Но в конце вечера опять подошел вчерашний поэт и с сияющим лицом заверил меня: «Все равно Ваши стихи мне нравятся больше всех!»
*
Прорабатываю-штудирую «Идиота» Достоевского и все больше поражаюсь нашей зеркальности с Мышкиным…Но главная его фраза в начале романа: «Мне жениться нельзя, я нездоров» — это же мое обречение…
*
Дочитала, наконец, судорожно спеша и наслаждаясь впопыхах, «Идиота». Что ж, Федор Михайлович устал от страданий Мышкина и «привел» его к физическому идиотизму. А зря! В наш век — это не выход и даже преступление не дать надежду такой душе стать счастливой. А я стану ею. Только надо быть бдительной и никому не навредить в своей дарованной так вдруг свободе…
*
Сегодня на пляже сидела в стене ливня и мокла, мокла, а встать не могла. Укутавшись покрывалом, книги спасала.
*
Ем мало, чувствую себя хорошо. Силы есть, есть легкость в теле и голове.
*
Снилась Сорочинская ярмарка. Едем-едем на тяжелых гружёных возах (на одном мы с папой), подъезжаем к центру торжища, а там еще пусто. Я удивляюсь и всем говорю: «Смотрите! Снег лежит!» И действительно, местами на земле и, кажется, на деревьях лежит ослепительно белый снег!
*
В ее доброте к людям больше подчас своего интереса быть нужной, задействовать накопившуюся энергию; в ее щедрости на общение больше словоохотливости и опять же о себе самой. А пробивающееся под налетом смирения духовное высокомерие кому ж понравится? Все проблемы от малой любви или ее отсутствия.
Сару-Лею я буду терпеть всякую, хотя часто устаю от навязчивых тем — так ведь и ее они «замучили». Больше слушателей у нее нет, пусть говорит. Если спросит мое мнение — отвечу так, как думаю. Не услышит — так что ж поделаешь.
Слабость некоторых евреев в их скупости — они так за века привыкли выживать, что утратили соизмеримость. А их острое чувство целесообразности под час граничит со слабодушием. Оттого эта вечная душевная неудовлетворенность и беспомощность ограниченности сердечной. Сердце могло — да не может! Тот ж Мандельштам с кашей Одоевцей и с шоколадкой в Крыму…
*
Дивно выслушивать от других людей комплименты внешним моим качествам, о которых он высказывался, как о своем идеале. Не разглядел. Даже шагу не ступил навстречу.
*
Как все-таки мудро Господь попустил мой разгром на поэтической студии! Я вмиг утратила иллюзии — эти карликовые крылышки падения. И вот пишу полнокровно, с нуля — как бы все потеряв и не от чего не завися.
Главное, если б я захотела и чуточку напряглась, я бы вышла победительницей в схватке с этими удушителями мысли и чувства. Но расслабленность, отчасти подкрепленная физической слабостью и детским удивлением от этой неожиданной и такой «беспочвенной» ненависти ко мне и моим стихам, вывела на лучшую для меня стезю. Но не для моих друзей. Они, чувствую, во мне разочаровались, поддавшись общему настроению зала.
А я-то, счастливая, чувствую, как очистилась и обновилась.
*
Слава Кудашев потомок Тютчева! А вчера в Лавре показал надгробную плиту своей дальней родственницы княгини Кудашевой.
*
В последний день на работе перед праздниками так отчетливо подошло ко мне будущее, что я даже стала представлять портрет моего единственного. Придя домой, спохватилась, ища те строчки о нем, что так легко написались, но не нашла и вспомнила, что оставила их на работе, в рабочем блокноте.
*
Нашла следы крестоносца Кибурга, который в Луцке в средневековье был послом от Ордена (крестоносцев) и возил луцких (волынских) мастеров-зодчих в Литву строить Тракайский замок.
*
Мрію завести собі довге волосся — обрости мріями-кучерями! Мріяти!
*
В обед на работе стряхивала тайно от всех под стол горошины слез. Но это были слезы сладкие и только чуть-чуть с горчинкой. Даже глаза после них не болели и не пекли. Горечь горошин (один корень). Горечь в квадрате пробивается сладостью. Потому что —
свежесть смелости!
*
Мне иногда грустно думать, что все мои встречи со старыми и новыми людьми приводят к тупику.
*
Кутаюсь в плед — под вечер холодно в хате. Пахнет мокрым, постиранным бельем. Курсанты за окном с остервенением поют на вечернем марше: «В саду гуляла, квіти збирала…»
Дом тих и не сотрясается от луженых глоток и вбивающих песню в асфальт сапог. Ведь «кого любила — причарувала» — это не про меня.
*
На вечере двух поэтов — Виктории и Виктора — сделала для себя открытые: что так притягивает в другом, что так возмущает — непременно оно есть и в тебе.
Вот слушала Вику, видела в ней некоторое высокомерие над толпой, но оно меня не раздражало, прошло мимо, не замутив общего сильного впечатления от большого дарования поэтессы.
А вот слушая Виктора — сразу же «запала» на его жалость к самому себе, которая очень проглядывается в стихах послабее, просто «вопиет» и ослабляет их… От этого тягостное чувство, которое мне мешало вполне наслаждаться этим поэтом. Хотя дарование Вики, возможно, сильнее и выше. Или Виктор, идя на поводу саможаления, отобрал к прочтению как раз слабые стихи, что обидно.
Я «запала»-прилипла на жалость в стихах Виктора, так как сама грешу этим же. Отсюда — мои проблемы вечной гусеницы-грустницы, которая никак не взлетит, не сделается вольной бабочкой. С этим надо что-то делать, как-то бороться…
*
Туман за окном весь день. Туман в голове. Пелена в глазах…
Дочитала-домучила том Достоевского, измучившись как всегда душой (от страданий в книге).
Туман обесточил, обсырил меня всю — плечи нервно передергиваются в сырости холодной.
Хотя первой реакцией утром на окно была радость от тумана… Белесые сгустки какой-то небесной правды…
*
Ночь, и тишина заливает дождем. Не сплю. После «Последнего самурая» кто ж заснет!
Сегодня три примера взятия вины своего народа за надругательством над другим народом.
И Альберт Швейцер у памятника Негру в цепях.
И о. Виктор Веряскин, чувствующий вину, как россиянин, перед украинцами и перешедший служить из Московского патриарха в Киевский (украинский).
И вот капитан О. в фильме, отдающий свою жизнь Кацумото за Японию…
То же я всегда чувствовала, родившись в России, которая сейчас (и при царе) убивает Кавказ…
В такие минуты острее чувствуешь сердце в груди, словно оно отсчитывает последние удары умирающих где-то и по твоей «негласной» вине людей…
*
На танцах Амадор учил нас новому движению «мачадо». Объяснил, что его надо танцевать со страданием и показал как. Ох уж я расслабилась и станцевала такое страдание, что учитель, изредка смотревший на каждую из нас, следя, как мы танцуем, сказал остаться мне и еще нескольким девчонкам и перевел нас в старшую группу, и даже пригласил в воскресенье! Чего-чего, а страдать мы умеем… Научиться бы радоваться…
*
Во сне мне подарили воздушного змея! Я так обрадовалась. Глянула в коробку — лежит там такой вишневый-вишневый! Цвет служения…
*
Читаю «Степанчиково» Достоевского и по сюжету остановилась на таком накале, что не могу заставить себя открыть книгу — так меня возмущает наглость Фомы и слабохарактерность полковника… Но тут же себя корю, что могу ли я осуждать больного до нельзя, больного и зачуханного гордыней Фому?
Что ж, домучаюсь, дочитаю, но выработаю, быть может, в себе этот ген-вирус неосуждения и истинной любви. Какой, однако, хитрющий провидец Федор Михайлович…
*
То чего я опасалась, то и происходит со Славиком — он начал судить меня, то есть видеть корень моих бед в экуменизме, который я разделяю с отцом Менем и отцом Веряскиным.
Его церковный фанатизм губителен для меня и этически это насилие над моей душой. Намерена проявить самую решительную строгость.
*
Со сверстниками отношения тоже не складываются. Они или ищут моего покровительства, которое я дать не могу, так как не обладаю весом в литературных кругах и вообще я там человек случайный и незначительный. Либо флиртуют, на что у меня нет ни желания, ни времени, да и возможностей.
Да им и не нужно мое сочувствие-понимание. По большому счету они ищут впечатлений, куража, азарта, сильных ощущений. Я это оставила еще в студенчестве.
*
Дивно, я зараз позбавлена бурхливого, як то було влітку, спілкування, але не страждаю, а навіть навпаки — щодня знаходжу у цьому стані переваги.
*
Онемение в творчестве и в повседневной жизни… Окунаюсь в любимые книги — там мир добрых идей, подлинной нравственности и любви, там тебя не предают ежедневно, не распинают… Благословенный Платоновский мир идей…
*
Поет С. агресивний сперечальник, що слухати не вміє, вчитися не бажає і, на жаль, бомбардує часто-густо пласким максималізмом крихку й тонку нервову оболонку «тихих» думкарів, які спочатку думають, а потім, за великої потреби й невловимої наснаги «згори», щось говорять іншим… Боячись нашкодити, як «лікарі» душ. Такими і мають бути поети.
*
Сконцентрироваться очень сложно, сконцентрироваться так, чтобы выдавать из мякоти переживаний чистые капли мудрости, или нежности, или знания…
*
На работе появилось устойчивое чувство, что все это я уже проходила — словно раскрылись последние тайны. Нечему удивляться, хотя учиться всегда есть чему — творческое отношение к труду обновляет любую рутину, а неприятности только укрепляют.
*
Якось зовсім природно покинула ходити на підслухах у власної сумлінності щодо майбуття. Ніби це вже незворотний процес.
*
9 — це число дня народження мого батька. Він народився у довгий і вітряно-морозний та на диво білий день зимового місяця, дні котрого чомусь нагадують довгасті й надзвичайно вузькі зерна рису. Білі, вишукані, видовжені перлини хліба, що сіє зима, ніби ворожачи-роздивляючись їхні комбінації на порожній пустельній землі та на шаленому вітру натхнення. І годує, годує бідне людство мріями про вже недалеку весну! Цікаво, що в камбоджійській мові дієслово «їсти» дослівно означає «їсти рис».
*
Рівно день, як звільнилася з роботи. Втім, цей день відтепер множитиметься: він у будь-яке наступне число календарне несхоже й уперше вставатиме ранками — новим днем, поки не знайдеться робота. І згубить свою новизну, бо перетвориться на інший день на службі в іншому місці.
А поки я святкую вночі новий день недозволеною «артистичною» філіжанкою кави. Недозволеною для моєї бідної печінки. «Артистичною» — для мого нічного скрипу пером. У найнапруженіші нічні години зависання над рукописом, входженням у нього, як в кору земну, в якій шкребу слова-проходи, слова-виходи, — я балую себе густою гіркотою кави, що поскрипує на зубах мулом і болотяною темною рідотою невідомого. Саме так, з намулу й боліт, мабуть, річки пробивають власну течію до морів, а джерела до живих і зігрітих сонцем поверхонь, аби наситити це життя світлом у собі та з’єднатися зі світлом ззовні.
Я вдягаю грубу домоткану вовняну з кобою робу, схожу на рясу монахів-домініканців чи бозна яких там францисканців. Тільки смугасту, куплену в секенд-хенді моєю знайомою і, як вона запевнила, навмисно для мене: «Ця дерюга відразу припала мені до ока — бо ж на ній була твоя «позначка», і я второпала, що це «твоя» річ та й ще всього за 2 гривні».
Робу-халат я охрестила «монахом-самітником» або «філософом квасолі». Чому квасолі? Колись у жменьці вареної квасолі мені відкрилася міра достатку й насичення, про які багато говорили античні філософи, а Піфагор взагалі застерігав їсти її, прозріваючи у бобах знак хромосоми ДНК, а речовину бобів дорівнював до м’яса людини (тіла).
Кутаючись у довгополого «філософа» (а весна цього року сніжна й холодна), підкладаючи під аркуші рукопису великий зошит щоденника (як я його називаю «Нестора»-літописця!), пишу в нікуди, у безвість, у невідому далечінь потаємного свої щоденні спостереження — спостереження за моїм новим життям, яким живу вперше чи яке «згадую», але згадую наново, а значить — набіло й щойно…
*
Відчуваю, як увесь мій розум і душа, й серце, що не спить, «прокинулися» нарешті для правдивого життя. Ніби вступаю у пору зрілості ні дівчинкою, що хилиться від будь-якого коливання вітру та сахається всього у світі, але загартованою особистістю, сформованою для всіх сфер діяльності: і духовної, і громадської, й приватної. Прийшло те «рідкісне змахування віями» задуманих і втуплених у даль й у глиб очей. Воно, нечасте й повільне, охороняє від згубної поспішності, від юнацького нав’язливого нетерпіння, від кидання із боку вбік, нарешті.
Наша Помаранчева революція стала остаточним каталізатором у формуванні й мужнінні мене, як особистості.
Прочитала на великому духовному піднесенні пророчу публіцистику Євгена Сверстюка. Він порадив перейти до духовного заповіту Миколи Гоголя «Вибрані місця з листування з друзями» 1847 р.
Читаю й насолоджуюсь. Відчуваю себе на рівних — для вміщення й розуміння їм сказаного.
*
Слухавка мого брата переді мною. Мовчазна й закута у неминуче розчарування —
«він не зателефонує»… Я тільки зараз починаю розуміти боротьбу в мені двох уяв, що ніби однаково слугують мені в досягненні мети — щастя стати вільною, сильною й творчо реалізованою особистістю. Тільки моя давня уява подібна до старого барана, що вперто йде торованими шляхами розчарувань і страждань від неочікуваного.
А ось це молоде ягня, що заворушилося в мені й ознаменувало початок нового життя, ця мала, біла, ніжна кізонька так наївно й довірливо тулиться до мого світу й навколишнього великого всесвіту.
Старий баран знов і знов намагається безстрашну малечу збити на манівці старих негараздів та осміює вперту вдачу цієї дитячої безпосередності й захоплення життям.
А кізонька ще невидимими (бо ж не зросли!) золотавими пружинками витих ріжків прагнення до неосяжного розмаїття можливостей — опирається цьому «баранізму» (не маю нічого проти «байронізму», прошу не плутати, та шанованого мною його фундатора англійця Байрона — знаменитого Короля розчарування й «стиснутих вуст байдужості», але співзвучність якась підозріла).
Тож мушу позбутися цього баранізму, як закляття, як чорної мітки з мого минулого — інфекції трагедізму: бачити все довкола крізь сльози втрат та злу іронію вишуканого скепсису.
Позбутися також і «бунінізму» російського Короля «темних алей» Івана Буніна, яким я так щиро захоплювалася в юності.
Прощавайте ж, лорде Байроне! Прощавайте і Ви, пане нобелівський лавреате із Єльця, від Вас беру в дорогу лишень «легке дихання» моєї нової уяви…
*
Я сім років не відвідувала вітчини рідного дому. Насолоджуюся мирним, уперше мирним й глибинним спілкуванням із батьками. Ми можемо годинами сидіти разом біля телевізора мовчки — але як переповнені келихи доброго вина в будь-яку мить збурити, піднявши з дна, веселі бульбашки щастя й милуванням одне одним у єдиному пориві «чаркування».
Батьки у перші дні мого приїзду не відривали від мене очей — ходили за мною, навіть, в другу кімнату, коли я перебиралася в інший одяг. Стежили-вивчали кожний мій рух, згадували свою любу донечку й вже не впізнавали нову для них дорослу жінку.
Із татком ми проводили довгі бесіди, занурюючись у родинні альбоми з фотографіями. Тато розповідав своє життя й життя родичів, додаючи нових спогадів, цікавих деталей. Наприклад, про першу дружину дядька, що у другу світову втекла до Америки, залишивши напризволяще двох малих дітей, яких бабця знайшла у грубі — вони там, зголоднілі, шукали тепла, чекаючи на матір. Та про другу дружину дядька, кравчиню, польку Магдалену — добру й лагідну, просто й вишукано вбрану красуню… Про добрий морг землі, який мав дід за царату, втратив за сов’єтів — і тепер там ліс, чи то вирубано його вже…
Із мамою ми дружно клопотали на кухні, ходили по крамницях нашого маленького містечка. А часом уночі, коли обидві не могли заснути від переповнення почуттями, не зговорюючись, йшли на кухню пити нічний чай, і як добрі давні подружки сміялися, жартували й шепотіли милі дурниці, побоюючись збудити татка.