Бабье лето
Студеным морем залило тайгу:
Чавыча, кижуч чуть не под ногами…
Пропало лето – ясно и мальку –
Перецвело и сгнило под дождями.
И хмурит брови северный мужик –
Сырое, неулыбчивое лето;
Заточенные под грибы ножи
Ржавеют в щах за сумрачным обедом.
Холодный морок сызнова, с утра.
И мрачен замерзающий вечерок.
Опять туман, сыреющий лешак,
И сам не рад, и сам тосклив и черен.
Уж выедает надоевший дым
Глухих упорных бань, кострищ стихийных
Глаза и души… Всё едим, едим,
Перчим да солим серость дней серийных.
Но на бегущих вдоль дорог и рек,
За солнцем устремившихся березках
Заполыхало кажется навек,
Зашаяло тепло и счастье броско –
Так вот он, наш внезапный бокогрей!
Под низким, как в светелке жаркой, солнцем…
Грибница ожила! Пойдем скорей
Туда, где нам глухара улыбнется,
Где лайка к рябу скачет, чуть не с ног
Тебя сбивая в радости собачьей,
Где в ягодное пламя кузовок
Вонзается в брусничнике горячем.
Не быть дождю! – гуляем по росе.
Копаем как по маслу, непривычно.
И шутит раззадоренный сосед:
«Всё бабам! Бабье лето. Где ж мужичье?»
Березки в Савинске
Согреваюсь одним лишь сияньем
Златокудрых березок-подруг.
Одиночеством явным, неявным
Я себя ограничила вдруг:
Я в гостях у родителей строгих,
Но они не прощают меня,
И бреду я одна по дороге,
Целым лесом себя веселя.
Целым савинским миром, представшим
Так близёхонько, с глазу на глаз,
Словно мошку меня не видавшим,
Но как будто признавшим сейчас.
Провожает соседский дворняга,
Не облаял, погладиться дал.
Как сверкает осенняя слякоть!
Иван-чая бела борода!
Что за лужи лежат величавы,
Разлеглись по-хозяйски кругом
И души в пешеходе не чают,
Когда меряешь их сапогом.
Вышел дождик встречать, как невесту,
Нежно-нежно лицо мне омыл.
Саша Корзников, выйдя с подъезда,
Мне, бесключной-то, двери открыл.
Мы светло улыбнулись друг другу,
Аж березки зажглись, погляди…
И редеют под ветром подруги,
Но на отпуск-то хватит поди
Их утешного огнива-злата,
Их ласкающих тихих забот.
Ничего от людей им не надо,
В них любовь только пуще растет.
Из каменных в деревянные
По «громким» улицам поселка (в деревянных),
Центральной, Маяковского и Чехова
(С забором покосившихся надежд
И с латаными, крепкими мечтами), –
– О нет, совсем не кажется мне странным,
Что все они неспешно, словно нехотя,
Кончаются где гаражом, где меж
Сарайками лесными тупиками, –
Гуляю, убежав от вечной брани,
Что не кончается, дай Бог, уже полвека
Между родителями, их взрывного мата,
К которому никак я не привыкну,
А главное, к той ненависти вздорной
Друг к другу (в старых сколах на тарелках),
Которой нас, детей, меня и брата
Они, не ведая конечно, но упорно
Годами избивают так наивно
И удивляются, что дети их – приматы
Безо́бразные, слабые, калеки.
Особенно же я, де поелику
Сплю без подушки, рано просыпаюсь,
Предпочитаю свежий воздух, дико
Не ем мясного, вовсе не готовлю.
А пуще – в ледяной воде купаюсь.
Не крашусь и одета так безвкусно,
Ни в чем я с ними не схожусь (во мненьях),
Хотя давно помалкиваю… В хрусте
Песка под сапогом и в рек теченьях
Ищу живительные силы не судить
Любви их несчастливой, от которой
Рождаются упрямцы, дураки
(Не худшие из лучших, может быть),
Мечтатели, бродяги и поэты.
Услышьте нас, детей, уродцев сирых:
Как неуютно в доме, где нет мира!
Я заклинаю всех родителей об этом,
От каменных сбегая к деревянным.
Там очень органично, а не странно
Немые улицы кончаются тайгою,
Обрывом (что был берегом), рекою,
Где утки мчат наперерез влюблённо
Из рук твоих выхватывать батоны…
Оказывается
Можно ведь не писать
И не думать совсем,
И не есть, и не спать,
И не видеть проблем
Там, где в гипермучениях
Стонут мужья,
Бредят жёны и дети,
Враги и друзья.
Все градации эти
Живущих людей –
Только сон и условность,
Привычка затей –
Пустоту наполнять
Важным смыслом, судьбой,
Чтобы было что вспомнить
К доске гробовой.
Просто ж быть – нам не ведомо,
Страшно, пусто́;
Просто, в ритме дыханья,
И не́ жил никто;
Не носил на себе
Оболочку любви,
Не нырял вслед за импульсом
Света в крови;
По бегущим артериям
Рек и морей
Не летел и не мчал
С вольным ветром зверей;
С чистым взглядом ребенка
На мир не смотрел –
Всё забыл из того,
Что когда-то умел.
Напридумывал опухоль
Нано-сластей,
Виртуальный содом
И гоморру вестей.
Изгаляется словом,
Идеей грозит.
Был творцом человек,
А теперь – паразит
На телах друг у друга,
На теле Земли.
Он изысканно грубый,
И зло боязлив.
Месть и выгода
Стали натурой его,
Но в итоге –
Опять никого, ничего:
Не блаженно блаженство,
Не мирен и мир,
Не радетельна радость,
Заезжен до дыр
Миф о счастье-здоровье:
Кругом одна ложь –
Жизнь в таблетках,
В конце хирургический нож.
А причины болезней
«Не выгодно» знать,
Стало высшей культурой
Болеть и страдать.
«Благородны» седины,
«Почтенна» клюка…
Богом был человек,
Ныне – жалкий трюкач,
В рамках мысли и слова
Себя заковал –
У себя же
Свободу святую украл.
И зависим
Практически ото всего.
Но земля еще носит его.
* * *
Вот я и уехала из дома.
Только был ли домом он когда?
Мне сказали, как плохой знакомой:
«Больше к нам не приезжай сюда!»
Хоть и обошлось сей раз без споров,
Связанных с политикой, войной,
Но душевных, чутких разговоров
Тоже не случилось. Ни одной
Не было минуты без «сюрпризов» –
То «авиарейсы», то «игил»…
Он, кумир квартиры, телевизор,
Всё решал здесь, всем руководил.
Вечно в дом ломились террористы,
Бандерлоги, с запада враги.
Гнали их «герои»-журналисты,
Высмеяны были «дураки»
«Умными людьми»… Одни и те же
Вести за день нагнетали гнев,
Что в сравненьи с ними очень нежно
Рыкали орел, телец и лев
В телепередачах про природу.
Прыгая с канала на канал,
Убегали зайцы, антилопы –
Смрад от телекорна загонял
Их на бойню реплик неэтичных
Телезвёзд и телеигроков.
В менторстве злорадно-истеричном
Содрогался аппарат стрелков.
Этот ужас телевизионный
Дум и сил остатки поглотил.
Самолет мой, дурачок бездомный,
Вырванные крылья отрастил.
Лариса Дубас,
пос. Савинский, Плесецкий р-н, Архангельская обл., Россия – Киев, Украина