Без Матери нельзя познать Христа.
Он передал ей будущность креста,
там, на голгофе перейдя в Нее.
Не верь в безродье. Страшный суд — вранье!
Не Ешуа, не Ежиш, а Хрестос —
«добрейший» в лоне Материнских слез.
Он смотрит из Нее, в добре простом,
Царицу сделав Солнечным Мостом.
Духовным переходом к естеству
божественности, к божьему родству
тебя и бога. Мы же, посмотри —
христы и богородицы внутри.
Ты был рожден на свет во тьме, дитя,
но Мать родит во свет светов тебя.
Мама-Премудрость всё устроит так,
чтоб обнял бога ты — за шагом шаг.
Родись в Христе у Матеньки в груди,
тянись везде к Ее рукам, следи
своим духовным совестным нутром,
как ген добра сражается со злом.
Превозмоги оторванность сирот,
отдав себя в число Ее забот.
Мама обнимет ближе и родней,
свой лик откроет в совести твоей.
Она и Он одно, как жар — огня,
как сердца — стук, как суть — всего меня.
Откроются во мне врата чудес,
Бог Любящий отобразится весь.
Добрейший Бог не судит чад своих,
не насылает ангелов лихих —
агентов смерти, боли и беды.
Библейский бог — его это следы.
Он выдумал и трон себе, и власть,
он недоступен, как чужая масть.
Пришелец, пожирающий миры,
обманом правит, только до поры.
Закончилась пора, его игра.
И Матенька сметает со двора
колючку ядовитый суховей,
чтобы воскрес мир солнечных людей.
От еды болит язык,
ссыхаются губы,
разрушаются зубы
и всё время хочется сплюнуть…
От крановой воды сохнет кожа,
выпадают волосы,
расслаиваются ногти.
От сна дни становятся короче и предсказуемей
(отслеживаются повторы одних и тех же
механических движений за день),
память — дырявей и невротичней,
дыхание неровней — тяжелое и сбивчивое.
От питья жажда только усиливается,
тело теряет гибкость и отекает,
страхи наваливаются, как черти.
Кто возвел эти абсурдные вещи
в закон, в непреложные условия якобы жизни,
а на самом деле закабаления человека,
отданного на поругание смерти?..
(из монографии «der Löwenzahn[1]»)
Взаимоцелостность миров,
Взаимвыстроенность шара,
Сферичность высей-куполов,
Округлость огненного жара.
О сонмы пачек балерин!
В некошеных лугах восторга!
О легкость вспененных куртин…
О сладость над тоской прогорклой!
О ясность чистого ума,
Сферичность мудрого сознанья.
Резные чудо-терема
Млекопитательного знанья.
Драже просвеченных глубин,
Доискивающихся истин…
Неочевидный смысл один,
Взметнувшийся из острых листьев —
Как слог единственный, простой
Вкруг одуваемого света,
Дух дуновения Святой
На сквозняках живого лета.
Кульбабы, солнышки, летучки,
Солдатики и белотучки,
Плешивцы, пустодуйки и купавы,
и жовтюхи простые, и жовтравы,
И про̀солонцы, солонь-целованы —
Всё одуванчики и вовсе одуваныJ
[1] Одуванчик на немецком означает «львиный зуб», как и на английском — «зуб льва». Насколько наши славянские логосные прототипы ближе к истине, к Солнцу-Духу-просолони!
Когда я хожу по земле,
Я знаю про берег небесный —
Всегда он во мне, как в золе:
То гаснет, то снова воскреснет.
И вновь день рожденья придет —
Как час для схождения свыше.
Золу мою ветер снесет,
И богомладенец задышит
И встанет в моем существе
Как истинный друг и хозяин:
Я добрый — в его естестве,
Он славен — моими стезями.
Заплещет в душе чистота,
Омоет глаза и впервые
Увижу не годы — лета̀ —
Стосолнечные, стоживые!
И я в запредельном добре
С людьми в потрясающем братстве
Впервые вздохну не в игре,
Впервые забуду пугаться.
Я так заживу, как не жил,
Не думал, не верил, не чаял…
О Боже — как чувства свежи
В молитве любви изначальной!
Медиум то благообразен,
то распущенно-нервно-ужасен.
Он двойственен:
чья труба перевесила,
для того дудения уши и развесила.
От постоянного шатания
он часто развязен и разнуздан,
позволяет себе многое,
но на сердце у него обычно
устало и пусто.
И старость его не благообразна,
Обрюзгшая в седых беспорядочных патлах
И любви почти ни на грош,
Но и в половодные дни
Оскудевает она безвозвратно.
Воронка в сердце, через которую
Прорывается и тут же исчезает
Святая сила.
Не был бы гордецом закостенелым,
Стал бы вестником
бессмертным и красивым.
И всё же… он любимое дитя
доброго Бога, среди других любимых
и его конечное преображение
на смертном одре, а может, и
раньше — ликующе неотвратимо.
Папа со смертного одра
из последних сил встал,
на колено перед мамой опустился
и руку ей поцеловал.
И в его душе взмыл
такой восторженный шквал,
что в последний раз
этот народный танцор
как за всю жизнь не танцевал —
вдруг з а г а р ц е в а л…
И затанцованный всласть,
Зацелованный божеством радости,
Он просветлел духом
И принял мученическую смерть
Без скорби к себе и жалости.
Перешел танцор хороводный
по круговертям земным
да рысцой в небесные…
И я за него с дня его смерти
и по сей день спокойна,
а не соболезную —
беседую с папой внутренне,
то есть несравненно глубже и тише,
как и с дедушкой дивной доброты
штундой Мишей…
Папа высоко чтил его,
как отца народного настоящего,
гайдара-пастуха, гончара
круга света непреходящего…
Ю.П.
я живу, чтобы не умереть
и от страха за жизнь не бледнеть
в жалкослабом злобеющем дне
в одержимом страстями зерне
и дышу, чтобы смысл выдыхать
легкой совестью, духом порхать
а не лопастью мельницы зла
в бесполезном сгораньи тепла
и гляжу-то, чтобы видеть сквозь мрак
в суть вещей опуская свой зрак
в код значений светящихся цифр —
глубь за глубью открытия взрыв
да и слушаю только одно —
мировое в межречьи панно…
в тесно сотканных нитях роясь
осязаю нутром протосвязь
ощущаю сквозь смрадность и смог
тонкоблагоуханный цветок
в полифонии жизненачал
и слезу… что как свет! — горяча…
22.05.2020
Киев
Я пишу на родном украинском,
но на русском сейчас чаще…
Без падшей России Украина
полного спасения не обрящет.
Поднимай, помогай! Брезгливо
от соседа не отворачивайся.
Глядишь, братья очнутся и кишка ленивая
имперская начнет укорачиваться.
Мама в корабельных соснах незрячих
архангельских давно заплута̀ла.
Всех ее украиноговорящих землячек-
подружек уже не стало.
Умерли бабушки — Домны,
Катруси, Надийки и Наталки,
полегли украинцы в космодромном
плесецком радиационном катафалке.
Бедный мой Север — выгнанные
умирать из леса птахи и ягоды…
Загаженные отходами реки, в выхлопах
облысевшие просеки-пагоды[1].
Только старые корни не срубаемых
вечнозеленых колючих разлапушек
стерегут пути-дорожки тайные
к Белому Богу, к Беломорью-Гулагушке.
К Соловецкой соленой пристани
слезной — все как есть корабелы безродные,
рода-племени богородично-хрѝстового,
тут на земле неугодного.
Соловьиною песнею встречу вас
на соловьиной мове-прадавнушке
с благословения Соловьиной горы-реченьки[2]
нашей Общей Заступницы-Матушки.
Разведем руки удивленно мы,
признав друг друга единым народом,
и откроются нам языки кровные
в заведенном нами хороводе.
Плесецк, Северодвинск и Чернобыль,
Семипалатинск и Тоцк полигонные…
Соловки, Бабин Яр, Голодоморы ль…
Списки в бесконечность удлиненные.
Захватническая политика — демоническая,
это обкрадывать себя же и безвозвратно.
В ней нет истинной любви: ни канонической,
ни общечеловеческой, божественной многократно.
В разделении власть ненадежна, уродлива,
а во властвовании блин-пирог не делится.
Хватит править, пора сонародствовать.
Пусть всеобщее Вече затеплится!
На палаты грановитые пусть молится,
в них исчахнет Кощей Среброзлатович.
Улыбнись, Владимир-свет-молодец,
созывай народ, Александрович!
Украина — Мать русская — предана
детям всем, без границ и сторонушек,
ей одна сторона заповедана —
света Солнца-Добра да без донышка.
Видит, слезная и черноземная,
в дочерях назначенье высокое —
две лебедушки, две искуплённые,
мир спасут. Чаянье многоокое
В Белоруси и в Деве-Рассеюшке —
рассевать им пыльцу бело-вышнюю.
Наша Ненька, покровная Лелюшка,
дочерей сбережет и воздвижет их!
Ненька — няня, духовная старица —
воспитает в годину опасную
не одно поколение праведных,
чистых мыслью, устами и глазками.
Приголубит сирот и изгнанников,
станет светлой женой-мироносицей
и утешит отцов-помаза̀нников —
как сосудов Слезы Богородицы.
И споет украинскую ласково,
на весь мир всенародно-певучую
нашу песенку корня кобзарского,
нашей нежности весть наилучшую.
И казачьи ряды запорожские
в общем братстве с донскими, кубанскими
встанут ратями в брани с безбожником,
устроителем хаоса адского.
Но впервые за тысячелетия
не мечами пронзят тьму кромешную,
а в великой духовной эклектике
сердцем, полным любовью нездешнею.
Только сердце и будет оружием,
будет паспортом и доказательством,
что сердечное наше содружество —
это общее к Богу ходатайство.
Одинаковы наши орнаменты
во льняных бело-тканевых вышивках.
Возвращайся, Шатер Приснопамятный!
Наш Ковчег, духовременем движимый!
Все войдем, все вздохнем и поместимся —
лишь тогда, вместе, мы и надышимся —
волей истинной, счастьем Отеческим,
Материнскою Ласкою Вышнею.
28.04.2020
Киев,
Мать городов русских
[1] В значении лестницы, уходящей в небо, соединяющей небо и землю.
[2] Соловьиная гора (в Турции) — место последнего земного пребывания Пресвятой Девы Марии. Христос приходил сюда в преображенных божественных телах. На Соловьиной горе Божия Матерь изрекла-надиктовала божественные свитки богородичного евангелия «Роза серафитов», положенные в основу учения славян-теогамитов, первых богомилов, катаров и суфиев.
Мечта моя — сверхжить, не умирать.
Забиться в угол всех антипривычек.
Закрыть сей надоедливый театр
публичности, буквальности, гранича
с безумием… О да, наверняка,
ни с кем не разговаривая месяц,
я отыщу наитие родника
и самоуглубленье в сходе лестниц.
Не спать, не пить, не есть, не говорить,
не слушать ненасущного, пустого,
избегнув развлечений, чуя ритм
потоков света — не воронок стонов…
мечтой плотнее грудь перевязав,
ведь прежние я вырвала когда-то…
почувствую ли на губах бальзам
улыбки детской, веры многократной?
В раздутом чреве страхов и затей,
как антидотов, — намогильник лени…
Кричит нутро, неистовствует тел
ревизия! — мотивов устремлений…
о. Иоанну
И я в сердце целу̀ю* адресата, бойко
радуясь доброте запредельной здесь.
Первая университетская по языку моя двойка
от написания «вос-с-торженности» с двойной «эс».
Столько схожести в мыслях и в стиле
просто описывать сложность вещей.
Босячество искренности в рутине
Общепринято-черствых разжеванных щей.
Духовность истерзана, ошельмован
ее поток горе-гуру-на-грош.
Пылким стишком, пылким снова и снова
воспламеняем ввысь душевную дрожь.
Треснулась носом в закрытые двери.
Сразу сонливость сняло как рукой.
Заперты двери прошлой злой веры,
А добробожие — в сердце бурлит рекой.
Внешняя-то вера деревянно-плоска̀я.
Скоро стеною затянет ее.
Ну а живехонькая вера каскадом
Обдает, оверлочивает нутрище мое.
Наконец-то не надо скрывать блаженства:
Высвечивать взглядом, улыбкой стяжать,
Тетёшкать в людях живое совершенство
Посреди исповедальных драматических жатв…
те же спирали превосходительного дыханья…
те же разломы сиротеющего ума…
и нет больше от ближних стены хаянья —
говорю открыто, как и открыта сама.
Обрывается слезами разгон всматривания
и — летит, ой как летит! — вдохновение пути…
разрастается вслушивание перламутровой раковины,
вмещающей всё назначенное человечеству пройти…
Лариса Дубас
* «целую в сердце» — моя привычка заканчивать письма
Страница 1 из 2