Еще округло тельце у него
В такой смешной рубашечке короткой.
Все в ямках щеки, лоб и подбородок,
Глаза таращатся глубокой синевой.

Он табуретку притащил к окну —
выглядывает в страхе понемногу
распахнутую неба глубину,
что опускается на желтую дорогу.

Лишь пара слов… Как ими передать
кота, тропинку и цветочек алый?
И кулачками он дубасит раму

и верещит… И Божья благодать
вдруг сходит на него с горы
ладонью школьницы-сестры.

Зеленый лес моей судьбы,
где черный камень бестолковый —
для тех, кто слабый и бедовый
сидит на камне у воды.

Свет белый, зябкая волна.
Широких глаз густые ветви.
Кинжалы камышей рассветных…
Для тех, кто мало жил сполна.

Да много знал, и без следа
кто уходил, не возвращаясь, —
для тех здесь забытье и танец
кинжалов трав вокруг пруда…

Где лилии побеленных домов
меж мусорников южного местечка, —
с глазами кроткими, как юная овечка,
проходит ангел в тишине шагов.

В тени ресниц распушенных его
игривая улыбка пламенеет,
в лопатках хрупких крылья розовеют…
То демона, то брата моего!

Чернеют косы полудевы, то
наполовину юноши-ребенка.
Во всем всегда средина, нету четкой
черты определенья кто есть кто.

Убийца змей — наполовину змей,
такая ты одна среди народов:
непознанная двойственность породы,
страна моя, мой ангел, свет очей!

Где ракушка, как ухо на песке
предчувствовала осени приход
в полурастерзанном кустарнике
реликвий летних догнивает плод.

Между шприцов и пачек табака —
то согнут, то поломан стебелек.
И западная мощная река
растлит тепла последний огонек.

Сломался сильный, слабый лишь согнут,
чтоб вновь подняться; только две руки —
вот всё что нужно, чтоб раздвинуть тут
след сланцев чьей-то маленькой ноги.

И у меня всего лишь две руки
и взор, что гаснет, глядя на зарю,
и слух, что слышит лишь слова Твои,
как ракушка внимала кораблю.

Есть кроткая земля, там девы как хрусталь,
а дети будто сталь — там стойки непременно;
там ангелов вино в тиши холодных зал
пьют змееборцы, вставши на колено.

Есть кроткая земля, примятая трава,
там, где лежал дракон, веками ожидая.
Наклонена его большая голова,
кайма могучих крыл цветами расшитая.

Там красный цвет у скал, где келий нищета
зажгла лампадок каменные чаши;
там ангелов вино невидимо давно,
как слезы на реке от душ от мертвых наших.

Победы нет, как нет и пораженья там;
там дремлет скорпион в ногах рододендрона.
И в блещущем окне — там Света темнота,
как будто письмена на шкуре скорпиона.