Идет по жизни человек: вдумчиво, тихо, бережно. Это настоящий странник, который без нужды не обломает ни одной веточки, заступившей дорогу, ни одно живое существо не оставит без внимания. Ведь он чувствует, что веточки складываются в вехи, по которым отслеживаются пути земные. А проникая внимательным взором в живую плоть сущего: будь-то букашка, величием которой можно «быть униженым», или «воздушная поступь сосны», учащая высоко ступать и устремляться, — странник всё больше углубляет свое естество, расширяясь-растворяясь в «родном оточестве», находит «скрытые днем маяки» и, наконец, набредает на острые, обнажившиеся «некой правдой великой» распутья духа…

Витязь на распутье…Да это ж поэт. Понимающий, что его «лишил покоя отсвет тайны». Когда он, уставший от метаний искания, утомленный странностью (ведь странник!) судьбы — «устану ли сердце обманывать, дождусь ли счастливую весть» — все-таки продолжает идти, вставая-падая, думая-растя… Поэт доходит до такой пронзительной ясности, какая граничит с той архитишиной — ископаемой, вневременной, нечеловеческой, — которая внезапно оглушает и «ждет пока умолкнут голоса»… Чтобы пробились «тайнственные силы» истины:

Как тихо у этой ольхи!
Как тихо повсюду!
Когда мне простятся грехи,
И я тихим буду.

Когда мне простятся грехи,
Сверкну я звездою…
Пусть в новые льется мехи
Вино молодое!

И тут начинается такое! Искрятся образы. Приходят, нет, врываются открытия. Мысли все больше поражают своей силой и отточенностью форм. Да такое не объяснишь словами. Разве что конечный результат-оттиск можно прочесть в «Вечери» Володи Привалко. Кстати, всё вышесказанное — это о нем и его книге «Стихи разных лет». В его же — «И на пиру, когда смыкая круг», «Родине», «Что узнику дано», «Светло от снега», «Есть удачи», «Весной», «Луковое горе», «Осень. Дорога. Ненастье» и во мн.др. стихах — столько первозданной красоты, которая «обдаст на бегу тебя темой живой»…

И еще необычное, словно глядящее изнутри читающего стиховторение «Как хорошо: напиться из горсти и догонять дурашливое счастье». Уж не тот ли Володя мальчик, каким когда-то восхитился Диоген, глядя как тот пьет воду, черпая ее ладонью. Диоген отбросил свою тыквенную чашку, воскликнув: «Мальчик превзошел меня простотой»…

Простота — это как раз то, что необходимо в дороге путнику и поэту… Это то, что знали древние греки-философы и чем владеет-знает Владимир. Такое знание (сократовское не-знание) присуще очень редким поэтам, когда:

Я только повторяю наизусть,
Что повествуют северные тучи…

Это то бескорыстное бродяжничество по свету, когда делишься последним куском хлеба с первым встречным, щедро раздаешь идеи, даришь образы — незаметно, ненавязчиво и легко, как тепло костра в ночи, где здвезды сыплются на голову и ты неведомый путник неведомых миров…

Отнюдь, не о простой скромности идет речь. Хотя автор в одном из стихотворений вскользь признается: «Мне не блеснуть — душа стыдится славы!» Всё намного очевиднее и вместе с тем глубже…

Чтобы быть услышанным в залах, гостиных и на сценах, нужно блистать, эпатировать, заявлять о себе, заставлять себя слушать. Но кричащий перестает слышать не только других, но и себя тоже. Познавший же «отсвет тайны», что открывается лишь в тишине, уже не сможет кричать — он прислушивается, он далеко в пути ловит ее новоизливающийся свет. Поэтому его мастерская — уединение леса, где «ветер северный — искренний друг» и где облака — с которыми «я тоже в пути»…

Это честное признание самому себе, под час горькое:

Людского мне не накопить добра.
Не приобщиться к людям, к их заботам.

Но выбирать не приходится — душа вызрела именно до этой одинокой дороги. Догадка подтверждается и в стихотворении «Фотография»:

Вот фотография. Мне пять иль шесть. Взгляни!
Глянь на глаза — какая в них тревога!
......................................................
И не покинет в зрелости тоска,
Что в сердце уколола еще в детстве.

Бросается в глаза и параллель с лермонтовским «Ангелом», несшим на землю душу поэта, которой были «скучны песни земли».

Отсюда пропалывающие сердце от последних жалений-желаний строчки Владимира:

Пусть промелькну, как эхо в пустоте,
И пусть мои союзники немноги —
Меня простят, меня помянут те,
Кто знал печаль единственной дороги.

Уходящей в неизвестность, зовущей-открывающей новые и прекрасные далёки.

Скептически настроенный читатель возразит, что, мол, стихи автора простоваты, а то и наивны… Я слушала их в авторском исполнении — и была поражена этой «простоватостью», этой «наивностью». Именно о ней вздыхал Лермонтов, скучая на балу. Об этих листочках и букашках грезил Пушкин, когда его спросили, о чем он мечтает писать. К этому «наиву» почти вплотную подошел, только с другой стороны, Велимир Хлебников и, с грустью понимая, что немного не дотянул, ответил следующее на самовосхваляющую оценку Маяковского, что, мол, среди поэтов он такой (Маяковский) только один. Хлебников: «А таких, как я, — и одного нету»…

Странник — поэт — философ — рыцарь идей… Незаметный, неузнанный, неуслышанный. Владимир Привалко на пути, на единственно для себя верном пути. И значит — обязательно будут еще новые стихи, что порадуют нас и ободрят таких же рыцарствующих романтиков:

Мне довольно, что ни с чьим не спутаю
Путь земной, которым я иду.

Опубликовано в литературно-художественном
журнале «Соты» № 5–6, Киев, 2002 г.