Мороз над украинскими хатами
скручивает ум в очипок ,
и над российскими избушками выживатыми
северное сияние полыхает нарочито.
Сидел Ваня на диване —
да во двор от бессонницы в три ночи вышел —
а над самой головой диво-огнь небесный
жар-птицами пышет:
«Красный-зеленый-бирюзовый…
Сиротскую душу мою преобразовуй»…
Матенькины, чай, богородичные цвета-то…
И кривая избушка в них убралась
как царские палаты.

«Здравствуй, Северное сияние!
Купель новокрещенская…»
Почесал репу парень —
шапку снял, поклонился
и — омылся…
Весь до нутра исслезился.
Пробрало Ваню до самой печали-глубины,
как отседа и доседа —
до пограничного соседа,
вширь всей России страны!
В покаянную ополонку
нырнул прямо с головёнкой! —
Весь от пятки-кочечки
аж до макитры-матрёнки…
И взглянул парень с болью
на захудалую родную сторонку.
Лес разворован, зверье ушло
От вырубов и ракетных взрывов.
Одна истощенная земля
в гнилых болотах-нарывах.
Одни кругом торговые витрины, магазины
да в банках-приманках
змей-чахнущие депозиты,
а в кремлях, отнюдь, не цари-деспозины.

Глянул Ваня: «Что за ересь? Во́на как —
ничего ж нет, а прилавки ломятся
от отребья говённого…»
Ваня в погреб свой залез
да набрал своего выращенного,
да поел своего сваренного немудрёного.
Всюду ему теперича
Матенька Божия взирается
с Христом младенчиком-цесаревичем:

Ваня в лес по дрова,
а Матушка в санушках —
за поводья держит да и сама управляется,
а Дитя на ее коленках
Ване больно знакомо улыбается…

Ваня на источник пришел по воду,
а вода-то вся в искрах золоченных
разрахма-а-анилась…
Облачком слезным
благоуханно затума-а-анилась.
Богородичные то узоры всё,
начисто всё голубеями-ризами:
и по воде писаны,
да неисчерпаемы
ведрами-коромыслами.

Ваня в сад-огород,
вознамерился вишенки утеплить
да яблоньки от мороза-лютогана…
А Матенька Божая богомладенчику
с ватой-куделицей когда помогала,
всё на Ванины рогожи вокруг стволов
свет проливала, да поверх них
Евфросинюшкины клеёночки
прикладывала-расстилала:
свои с евонными перепутала —
так и укутала!

А Ваня, знай, всюду Богоматерь видит
и ближнего ни словом, ни делом не обидит.
Одному поможет,
с другим — с себя спросит построже,
а третьего одарит всем, что имеет —
удивляется, что запасница-то не скудеет.
Ну а с тетей Машей встретится —
аж на всю деревню светится!
Ведь тетя Маша, странно бывает,
при встрече Ваню словно глазами омывает
и к сердцу прижимает.

Тетя Маша —
главная ходатаица Правды в поселке:
Словом не обидит,
а скажет изнутри и с толком.
Ваня увидит старицу
и говорит всегда в мыслях:
«Тетя Маша, а ведь я вас знаю…»
Ее в поселке многие знают и уважают.
А тетя Маша как увидит Ваню,
То в мыслях спрашивает:
«Ванюшка-Ваня,
ты встал с дивана?»

Лишь два-три слова вроде бы
меж ними добрые и перемолвлены —
а радость к сердцу подступает,
будто главную тайну открывает!
— Тетя Маша, — говорит Ваня —
Как Вы поживаете?
— Так, сынок, поживаем,
что с Неба пожинаем…
— Тетя Маша,
вы ведь надея наша!
— Без сынов и дочек Надея
не молодеет.
Пока вы со мной, родимые,
Мы против зла Стена Необоримая…
Ваня руками всплеснул:
куда и делась тетя Маша
в снегах привольных?
Только куколка-мотанка в руках ее
была на кого-то схожа больно…
Старица несла ее своей правнучке
в новогодний подарочек.

Кругом Вани — одни мамы…
То несут в больничку
детушек заболевших,
то катают их с горок оледеневших…
Даже собачка Ванина
принесла щеночка малого.
И ластиться нежнее матушки,
то к щеночку, то к Ванюшке.
Материнство, ежели открывается,
то уже более никогда не закрывается.
«Видно, время матерей пришло,
— думает Ваня, —
матерей праведных и народных…
с Божией нашей Матенькой
сестриц-богородиц сродных»…

Только Ваня подумал о таком,
как в сердечке вспыхнуло
жарким цветиком-огоньком
и полилось, выстраиваясь в мысли благие —
сама Матенька заговорила, Панагия:
«Не сидишь ты, Ваня, более на диване.
Ходишь ты, Ваня, в световом кафтане!
Глянь на ближнего, и что видишь?» —
«На ближнего? … Во́на —
Жива икона!» —
«А теперь на себя во Мне погляди…» —
«Вижу младенчика
на Твоей, Матенька, груди…»

А Младенчик-то — Ваня,
на ручках Божией Матери,
а не на диване!