Дорогая редакция, здравствуйте!

Позвольте поблагодарить Вас за то, что мои стихи с Украины любезно напечатал Ваш северный журнал «Двина» (№ 1(5) 2002 г.). Была тронута еще и тем, что подборка оказалась под рубрикой «Земляки»… Это для меня и протянутая издалека рука дружбы. Это — и своеобразный теплый огонек родного, северного, таежного, сурового и нежно-пронзительного НЕЧТО, дым которого, наверное, и есть тем «дымом отечества», который не только, выедая глаза, навернет слезу, но и невероятно «сладок и приятен»…

Не знаю, может действительно из далеких далек, вспоминая тредиаковское «Начну на флейте стихи печальны, зря на Россию чрез страны дальни», видишь то, что раньше, может, и знал, да не осознавал так ярко. Словно обнажаются спрятанные золотники родимой земли; отстраненным, но любящим взглядом снимается с них все наносное и случайное. Да и через слезу, как через чистый хрусталик, любящим и жалеющим взглядом иногда подступишь к таким глубинам, которые даются, пожалуй, лишь народным светочам и самородкам, какими были Сергей Есенин, Николай Рубцов и… Иван Зауткин.

Просто потрясла, раздвоила сердце публикация в Вашем журнале стихов и писем Ивана Дмитриевича: одна половинка ликует оттого, как богат на таланты наш край; другая же не может смириться (с той собачьей тоской), как же так умирают не узнанные и не понятые, практически гибнущие от голода, творцы «глухоманной густой тишины», «рассветной малой Руси» и «продрогших поселков»^[1]? Подкупили бережные строчки поэта в письмах к адресату: отстаивая свою точку зрения, он и не дискутирует, не диктует, не парирует меткими и блестящими словесами. Это просто — ответное дыхание (см. окуджавское «пишет, как он дышит») на извечные вопросы бытия. Это мудрое и ласковое, какое-то безответное проговаривание правды, не зная ей цены, — ведь живешь ею изо дня в день, как и той же картошкой, которой может не хватить до весны, если не урожай, и хлебом, ломоть которого иногда прям как целый праздник!

Я повторюсь, но еще раз назову творчество Ивана Дмитриевича тою безответною тихою правдою, которая не блещет интеллектуальною экзальтированностью, не бросается в глаза модною стилистикой и стилизацией «под» (часто яркой, поскольку не является оригиналом, а только копией с него — потому так сияет новизной в пику потертой древности)… И повторяюсь я единственно по той причине, что кто-то, от мнения которого зависит многое, всё еще называет такую поэзию «увлечением» и сталкивает камень сизифа-поэта с вершины высших достижений и народной любви… Отсюда этот болезненный почти крик Ивана Зауткина в письме: «…Неужели у нас нет таких поэтов, которые могли бы дать без предвзятости и высокомерия обстоятельную рецензию, отвечающую данным стихам? Наконец, укрепить веру в человеке, поддержать его по-граждански?».

Грубое сердце такого горе-критика (а именно сердцем и нужно читать стихи Ивана Дмитриевича, чтобы ощутить всю их ласку, трепетность, незатейливую целостность восприятия жизни) не способно содрогнуться на подобные тонкие вибрации… Этой сердечной закрытостью, к сожалению, грешат и хорошие братья-поэты, оттого, верно, что им чуть-чуть не хватает до той освобожденности от устоявшихся правил и форм стихосложения. И мы, воспитанные на лучших классических образцах, иногда не можем разглядеть великое в простом, в кажущейся обыденности речи красоту журчания чистой воды и тепла солнца, к существованию которых привыкаешь, но без которых не проживешь и дня…

«Трудно быть сизифом» — говорил Иван Дмитриевич, отстаивая в поэзии не прямую логичность, а сюрреалистическую на интуитивном, чувственном уровне, что он и развивал в своем творчестве, отдавая предпочтение настроению в стихе. И от этого настроения жив каждый стих поэта, и даже в его духовном завещании к нам трагически светло сходят в душу строчки:

Не забывай меня, Россия,
Через года, через года…
Не забывай меня, Россия,
Когда не буду никогда…

Это просьба веры в дело его жизни, в те «сполохи души», как называл стихи поэт, которые освещали не только его трудную жизнь, но и светят нам.

Давайте же помянем светлую душу нашего северного Сизифа…

Памяти поэта Ивана Зауткина

Народ мой северный, живешь
Какой-то правдою смиренной:
Иль быть войною убиенным,
Иль с голоду, как мухи, мрешь.

Одной картошки про запас
Коль к сытому не хватит лету —
Помрут безродные поэты,
Голодной корочкой давясь…

Хоть мощен дух, да хила стать
Твоих таежных летописцев.
Коль не жалеешь певчей птицы,
То где же лучшей правды взять?

Вон вся она на рукавах
Линялых, выцветших фуфаек,
В смолистых даровых дровах
Да в вечных броднях, в звоне шаек.

Рыбалка, баня, лес да плуг
И долгая зима по кругу.
И осень — слезная подруга,
Да лета «блеск косы» и луг!

Бежишь от правды — от тоски,
Теряя лучших на лежневке,
С остервенением сноровки
Пьешь и в похмелье трешь виски.

Какая клюковка тебя,
Какая сладкая морошка,
Кусачая какая мошка
Излечат, дивом теребя?

Привыкло тело ко всему.
И комары своих не тронут.
А ноги в гиблых топях тонут.
Голов повинных — не секут.

И я такая же, Бог мой,
В словах, делах и прибаутках…
Мы не заметили с тобой,
Как умер вдруг Иван Зауткин.

Поэт «проселочных дорог»,
«Воскресной зелени горящей»,
Благословляющий, болящий,
Ушедший рано за порог.

Искавший для тебя иной
И лучшей доли, правды лучшей,
Где голод живота не пучит,
Не страшен день чужой войной.

Народ мой северный, давай
Помянем светоча Ивана…
И из болотной жижи пьяной
На «щедрость бытия» вставай!