Видели ли Вы когда-нибудь танцующую метлу? И я нет. Но, говорят, в наши времена живет где-то совсем неподалеку прекрасная метельщица по имени Перль. Единственное ее богатство — это верная старая метла, которая заменяет ей и мать, и сестру, и подружку. Древко метлы до того отполировалось за много лет службы, что по ночам даже светится, а когда Перль остается без куска хлеба и грустит, опустив натруженные руки, метла начинает потихоньку танцевать вокруг своей хозяйки, тем самым утешая ее и незаметно вовлекая в польку или вальс… Но больше всего и Перль и метла любят торжественную поступь менуэта. Они сразу словно оказываются в сказке, где-нибудь на королевском балу… Вокруг чинно вышагивают пары. У Перль радостно начинает биться сердце, а стан будто бы приятно обволакивает пышное платье, опущенная голова сама подымается вслед за возникающей высокой прической, а бальный ветер, прохладный от мраморных лестниц, мозаичных полов и фонтанов, нежно холодит вдруг обнажившиеся плечи и открытую тонкую шею…

В таком восторге Перль успевает убрать зал и лестницу еще до прихода людей… О, это редкие, приятные минуты чистоты, отдыха и той звонкой тишины, в которой так хорошо петь. Кажется, голос достигает самих звезд, и они отвечают искрящейся хрустальной пылью, что оседает на колышущиеся и чуть перезванивающие подвески люстры. И тогда что-то важное входит в сердце Перль. Она замирает в каком-то замедляющем жизнь ожидании. Рой прекрасных образов то ли прошлого, то ли будущего проносится перед ее глазами. То она видит себя в образе Лореляй на скале, в бушующем Рейне, то на маленькой сцене кафе-шантана поющей французской актрисой, а то Лесей Украинкой, сидящей за роялем в усадьбе Колодяжного… Но самые захватывающие воспоминания — это учеба в Венской музыкальной академии и балетная труппа Петербургского императорского театра… Впрочем, когда Перль становится особенно тяжело и сиротно, всплывают Лаврские катакомбы с белыми низкими намоленными сводами и с освещающими бездны человеческого духа одинокими свечами… И только изредка в этих видениях мелькнет знакомое и в то же время незнакомое лицо и узко-опасная тропинка в гору… Шум от входящих на работу людей мгновенно выводит из задумчивости Перль, разрушая эти картины прошлого, а особенно будущего, поскольку она понимает, что это будущее не скоро настанет: уж слишком оно прекрасно и неподкупно искренне своей незащищенной романтикой и высокими устремлениями…

Ведь так здорово ощущать в клетках тела прорастающие зерна танца, которые пускают всякий раз произвольно стрелу за стрелой, оживляя колосья рук, лепя заново и заново статую податливого тела. С удивлением наблюдаешь, как выпростовывается, подобно пружинящему лучу, нога, оттачивая носок, как она, минуту назад отяжеленная сложной конструкцией из вен, сухожилий, мышц и костей, вдруг переступает в другое измерение, где царствует только рисунок танца и его меловые росчерки от движущегося тела…

Перль к концу трудового дня чувствует, как еще больше увеличились мозоли на руках, да они и не проходят и уже не лопаются. Перль тоже подвержена старению, и ее бывшие когда-то нежными пальцы пианистки грубеют от тяжелой физической работы и грязи, с которой приходится бороться, от крепкого посоха метлы, что ведет и ведет ее куда-то, может быть в лучшие времена?..

Но все же Перль тайниками души своей понимает, что у нее уже всё было в прошлых жизнях: и удивительные концерты, и любимые роли, и счастливые семьи, и аскетическое бдение в суровой келье… Вот они, будоражившие ее воображение, отголоски сказочных дней. Перль уже не тоскует по ним, она, скорее, познает себя в них, постепенно утверждаясь в разумении того, что у нее теперь остался только непроявленный и насыщенный мир ее внутреннего существа. Мир, который не властно отнять ни время, ни сторожащая старость, ни подступившая болезнь. Да, уже не так совершенно и гибко ее тело, поредевшие волосы не говорят даже о былой красоте некогда знаменитых кудрей. Но при всей скудости и однообразии внешней жизни Перль чувствует, как молниеносно меняются, утончаясь и набирая новые оттенки, ее органы восприятия.

Так, гуляя в парке и заслышав музыку с летней эстрады, удивляясь чистоте звуку (ведь дорогие залы и концерты метельщице не доступны, а тут вдруг бесплатное и такое изысканное исполнение среди листвы и птичьих перепевок), Перль идет на эти дивные звуки как в полусне, не помнит как оказывается на вылинявшей деревянной скамье у самой эстрады и вслушивается, вслушивается все глубже… Пауза между частями музыкального произведения — как желанное нагнетение нетерпения… И еще дирижер не успевает взмахнуть палочкой, а Перль уже слышит непрозвучавшее вступление и удивляется слегка, что музыканты вступают как бы во второй раз (но ведь это уже наяву). Но Перль уже далеко… Подобно шахматным ходам вперед работает ее интуиция и сотворчество. Предчувствуя новую трагическую фразу, она переживает ее заново, но с большим накалом, а радостное ликование финальных аккордов звучит уже как собственные ее вдохи-выдохи, ведь Перль дышит уверенно, на полную грудь, отработав и отстрадав всё то, что вложил композитор, и что она «доиграла» напряженным как струна слухом… Как по-новому звучат теперь для нее отдельные инструменты, отдельные темы в произведении, как естественны их связи и переплетения, и как важны короткие промежутки молчания меж звуками. Они подобны накопителям света, вспышкам, нагнетающим еще большее сияние…

После такого мощного водопада музыки наступает полное умиротворение, и, пожалуй, единственное чего хочет душа — это взяться за перо или кисть… Перль неосознанно подходит (уже дома) к печке, обнимает ее, гладит ее шероховатую выбеленную поверхность, тем самым выбеливая руки и очерчивая условный холст на печной стене, и углем выводит мужской образ… Фигура изможденного полустарца, полуюноши, в сандалиях и рваном хитоне. Отросшие всклокоченные волосы, слипшиеся от пота, длинными прядями перекрещивают лицо, но не закрывают яро горящих глаз-откровений. И только бабочка на шее так неожиданна, словно наложена из другого времени… Это как фрагмент более поздней фрески, который по иронии доли или умышленно забыли реставраторы, «откапывая» более раннюю роспись на стене.

Перль отходит от печки, всматриваясь в то, что нарисовала. И в волнении узнает лицо. То знакомое-незнакомое из своего видения с горной и опасной тропой…

Теперь остается самое малое, думает метельщица, — встретить этого пророка. Ведь главное она сделала — материализовала его образ, выводя углем на стене… И как-то сразу сформулировалась сущность этого мужчины: «Пророк». Нет сомнений, но кто из пророков? Это подскажет встреча, а она несомненно будет и бабочка тому подтверждение, бабочка — как мостик-переход из того времени в наше…

С этого дня Перль не ищет судорожно по улицам и присутственным местам своего Пророка, нет, она как всегда верна наитию, которое само выведет и укажет…

Так оно и случается. Сначала метельщица натыкается на бабочку, нарисованную на афише, что висит на фронтоне театра, а потом попадает и на сам спектакль, где знакомый незнакомец, он — не он, актер в тройке и с бабочкой на шее читает поэму о пророке. И зал немотствует в едином порыве, внемля пророческим словам со сцены. И — обрушенные аплодисменты со всех сторон словно вспугивают бабочку на шее актера. Он расслабленно кланяется, скромно улыбаясь публике, галстук-бабочка съезжает насторону…

Перль не помнит, как добредает до своей конурки, подходит к печке и видит, что бабочка на пророке исчезла, открывая зияющую рану на шее… «Иоанн-креститель!» И неважно, что актер в театре играл Моисея, а не Иоанна… Да и почему бы Иоанну в прошлой жизни не водить по пустыне свой народ, чтобы потом его же крестить в Иордане, придя уже в новом теле и с новой миссией…

После встречи с Иоанном жизнь Перль меняется, резко набирая высоту… Вот она опасная тропа в гору… Картина на печке меняется почти ежедневно, словно у нее своя автономная жизнь. Так Иоанн разговаривает с Перль, давая ей указания. А они необходимы ей — ведь, что ни час — то сильнейшие встряски переживает метельщица, что ни день — то новый экзамен… Физические и психические нагрузки таковы, что Перль порой не хватает сил поужинать, и она так и засыпает с хлебом в руке…

Но наступает день, когда картина на выбеленной стене больше не меняется, а оживший Иоанн показывает, махнув левой рукой вверх, в сторону поднимающейся горы, откуда протянута веревка, а правой спускает вниз на пол эту веревку, сначала опоясавшись ею… Перль берется за эту древнюю, скрученную миллионами рук богоискателей, политую кровавыми слезами миллионов мучеников тугую жилу познания, и начинает подниматься за Иоанном…

Как обожгла эта жила ей мозоли. Они, вспухшие еще больше за последнее напряженное время, будто острыми камнями врезаются в ладони после каждого поворота и каждого нового подъема… Но, видя, как Иоанн иногда подставляет шею, чтобы помочь ослабевшей Перль, и веревка гложет его незажившую рану, метельщица виновато рвется вперед, послабляя жесткий натянутый канат, сброшенный с горы…

Путь бесконечен — и с каждым новым шагом Перль это понимает. После той вершины будет новая. Там метельщица расстанется с Иоанном — а он спустится вниз за новой «ношей»…

От интенсивного изматывающего подъема у Перль нет ни минутки отдышаться, подумать, осознать себя и свое место в мире. У нее нет ни образов, ни видений… И только одна картина, как промежуточная цель, всё чаще всплывает перед глазами… Последний рывок, и Иоанн с Перль оказываются на маленьком плато, зажатом нависшими горами… Перль понимает что наступила минута прощания. Глядя на сочащуюся рану на шее Иоанна, Перль пытается оторвать кусок ткани от своей юбки, чтобы оттереть кровь, и чувствует, как лопаются ее мозоли и чудо! — из мозолей, как из мешочков выпадают восемь больших розовых жемчужин… Перль нанизывает их на ниточку и надевает на шею Иоанна… Его рана чуточку заживает, он улыбается… И улыбка слетает бабочкой на обветренную библейскую грудь…

Впереди — горбатое месиво гор. Глаза чуть слезятся от резкого тумана и острого запаха горных трав. Тропа — всё уже…