Мой родной бородатик! Как поживает твоя новая пьеса? Ты обмолвился как-то в прошлом письме о ней… На какой стадии работа, каковы герои? Хоть в общих чертах?.. У тебя каждый человек — уже пьеса, самодостаточен, самоуглублен, с динамикой личных переживаний на кругах развития окружающей общей жизни…

Я сейчас тоже занята. Чтобы как-то держаться, снова теперь по ранним утрам гуляю в парке. Прячусь за деревьями, стою над водой и под ивами. Пробую понимать птиц… А потом, по полудню отправляюсь пешком в детскую больницу… Там лежит моя девятилетняя подружка Оксаночка. Ей, почти никогда не выезжающей из своей деревни, здесь так одиноко и больно. Она постоянно в слезах и мечтах. Мы решили с ней писать сказку. Сказку о Святом Граале. Завели тетрадь. Я пробую малевать к ней картинки. И вот что удивительно, как только начинаю рисовать силы зла (там у нас есть Город Мрака и Горя, и разбойники — это те испытания, через которые герои должны пройти и добраться до Города Света и Радости) — то ничего не получается… Какой-то вялый рисунок, композиция вообще хромает и т. д. А хорошо выходят только светлые мотивы. Оксаночка их подолгу рассматривает, фантазирует наедине с собой; а разбойников явно боится и всегда быстро перелистывает страницу с ними. У нас наверное органическая несовместимость с подобными сущностями…

Эти весенние дни много общаюсь с украинскими гениями культуры. Вот они — молодые, сильные, красивые. Над ними пожалуй довлеет лишь богатый и мощный фольклор, древний как мир… Но фольклор — это как плечи, голова, руки, сердце — он природно вплетается с молоком в человека. В ком-то его больше, в ком-то меньше. И это, пожалуй, единственный судья и цензор…

А надо мной висит Русская литература. И под ее желанным гнетом я чувствую себя заблудившейся и утерявшей живость языка. И немного даже завидую украинским мастерам — той легкости и темпераменту, тому необъятому еще пространству, которое им предстоит освоить. И они как первопроходцы! Они замешивают глину — лепить из нее может уже будут другие. А я — после Пушкина, после Цветаевой и Бродского — пробираясь тесными, теперь уже только «небесными» тропинками к Олимпу, словно пишу на уже вылепленных и уже обожженных двадцатым веком амфорах свои призрачные рисунки, фрески по еще местами сырой штукатурке. Конечно, я счастлива — ведь еще столько работы! Еще столько не расписанных амфор! И как благоухает в них амброзия поэзии!..