У новорічну ніч чомусь наснилася синагога. Якійсь обряд. Жінки тулили лоба до якоїсь поперечини. Мені там місця не було — не пускали. Чоловіки ж стояли в іншому (окремому для чоловіків) закапелкові.
Я, не встромивши себе в жіночу обійму, ані з того, ані з іншого боку, вирішила забратися геть із синагоги — не брати участі в ритуальному дійстві, а перечекати надворі. Але вже виходячи з храму, біля одвірка мене перестрів ребе, схожий на самітника-пустельника з палаючими очима — суворими й пророчими (як у Йоанна). Тільки поглянув на мене, обпікаючи чорним, жагучим вугіллям очей, як мені стало ніяково і я мусила залишитися…
*
Влаштували з Тетяною танці під Ріккі й Повері та під Джорджа Харісона! Наче Попелюшки, що не можуть залишити всі ці мішки із квасолею та сочевицею, а на бал так кортить! Тож — танцювали в приймальні! Під величезною пальмою й натовпом м’яких іграшок на ній. Чом ні ялинка?
*
Во всем теле какая-то смиренная блаженность, или блаженная смиренность… Чувствую себя ниже плинтуса и рада такому простодушному умалению. Собственное «ничтожество» не тяготит, не стыдит, а прячет от лишних глаз…Так себя верно ощущает Зоенька, которая понесла. Зоя — ракушка с жемчужинкой…
*
Общажка наша очень уютная, домашняя и вместе с тем какая-то детски-приютная. О! Наконец-то нашла нужное слово — приют. В нем и уют, и пристанище, и простор для творчества, а главное — можно безнаказанно беситься! (слово мне не нравится, но точнее не нашла).
Приют комедиантов, музыкантов, поэтов и влюбленных!
*
От чувств всегда сбиваюсь на пафос. Некоторых это раздражает. Один поэт мне с недоумением и даже возмущением говорил: «Как можно в тексте ставить столько знаков восклицания?» Он пишет «неулыбчивые» стихи, сложные, хотя хорошие и глубокие. Видимо, не хочет, чтобы «обесцвечивались» знаки препинания: например, чтобы поворот запятой действительно заносил на новый вираж, тире ложилось настоящей рекой раздолья, а уж восклицательный знак взрывался фонтаном восторга и т.п.
*
Снова вспомнила безОбразный фильм Бортко «Мастер и Маргарита».
БезОбразный — потому что безбожный, хоть и муки Христа показаны.
Ведь и у Достоевского в книгах «бесы скачут», и реки крови и слез льются, но при этом показана красота человеческой души, жаждущей очищения, сострадания.
У Булгакова же — люди-уроды, бесы-маньяки, даже любовь Мастера и Маргариты однобока, словно не освящена состраданием к другим, направлена только на самих себя, друг к другу.
И эта мстительность Марго после превращения ее в ведьму…
Мастер, ушедший в себя, холодный, отрешенный, безучастный…
*
Когда человек взращивает собственными усилиями плоды духа:
любовь, радость, мир, долготерпение, благость, доброту, верность, кротость, обладание собой, —
он получает от Бога дары Духа:
мудрость, знания, веру божию, исцеление и целительство, силу чудес, пророчество, различение духов, разные языки и толкование их (из лекции о. Виктора Веряскина).
*
Много, непростительно много говорю — да всё с какими-то глупыми поучительствами… Ей богу — стыд за плечи берет и отводит в сторонку.
Зачем мне такой напор «моего»? Пора ускромниться.
Есть ведь область особо личного дыхания, которое ни одна душа не должна слышать. А я всё на люди, все на ярмарку! «Покупаюсь-продаюсь» за людское внимание.
Недовольна собой.
Меньше «выхлопных газов» сознания. Больше вдумчивости, наблюдений и «переваривания» в себе.
Стихи ведь постные…не живые. Чужие почти. Если не сказать — мертвые.
Больше латентной весны и тихой благости! Аминь.
*
Мені знову подобається сніг. Така віхола була! Замакітрила всім голови — а я радію! Ніби весна не закінчується і пробудження живих соків триватиме й триватиме…
Таня нарікала на сніг, а я їй аргумент: хіба в тебе організм працює без збоїв? Так і в природі — вона надолужує те, що проґавила взимку. А чиста розсталь снігу її поживить і землю заспокоїть — бути врожаю!
*
Великі кучеряві сніжинки однієї миті казково зупинились (вітер вщух) і попливли далі, погойдуючись, униз, як на канатиках незримих. Такі собі фунікулери. Потім вітер узявся за своє — свистіти, штовхатися, хльостко диригувати… І сніжинки втратили божественні вертикалі. Але казка завирувала окремим життям — весна дихала нею.
*
Йшла на роботу і співала величальної лазурі небесній. Лікувала нею очі запрацьовані…
Лазур, лазур!
Мій синій Зурбагане!
*
Они как всегда меня на смех поднимают, хоть и по-доброму, но я себя чувствую как-то тупицей. Ну да мне не впервой. Это у них устоявшийся со мной стиль общения: я их смешу — им весело и радостно на душе.
*
Не надо было Т. обсуждать с Л. Я словно ее обвиняла.
Я ведь не очень-то верю, что она про меня сплетничала папе. Может, он что-то не так понял с ее слов…
Ей во сто крат хуже — никем не любимая, всеми осуждаемая, умом тронутая, неработоспособна из ложной принципиальности, кругом конфликтная и от одиночества одичавшая душа.
Я положу себе отметать все негативные мысли о ней при всяком случае, а особенно — в огульном хоре порицания. Ведь страшно подумать — что ее ждет, такую?
Даже думать не хочу.
Когда человек не в себе, все его попытки оправдаться или как-то объяснить свое поведение кончаются скандалом, или наговорами, или предательством…других. А ей же жить после этого. Носить тяжесть вины, даже бессознательно. Тем горше будет «просыпание» души. Что она найдет у себя, придя в себя после «сна»?
Мерзость запустения. Гадов потакания собственным слабостям. Гниль атрофированной способности трудиться-созидать.
Бедная душа…
Я ей не судья после такого-то «самосуда», самообмана и самопредательства.
И не надо вступать в разговоры про новеньких на работе. Буду узнавать о них по мере совместной работы.
*
Якось днями в Сільпо запитала фасувальницю: «А куди поділися вівсяні хлопці?» (пластівці тобто). Вона втомлено посміхнулася: «Дівчата лише про хлопців і думають».
*
На Пресі в службі охорони працює дівчина з янгольським обличчям. Я завжди милуюся нею, коли проходжу крізь піст чергування і коли її зміна. Показую свою перепустку, а вона дякує. А згодом висварила, що я перепустку дістаю, бо ж знає мене. Так і розкланялися у милих речах!
*
В них (колишніх родичах) такий занепад і духу, і здоров’я. Все в них розвалюється, купи не тримається. Вони, дорослі, між собою не можуть без крику і докорів спілкуватися, як рідні. Я від них занедужала…
*
Обреченные на тоску фанаты играют в футбол, сообщая об этом всему кварталу: целенаправленно, громогласно, зверски смеясь и налегая на матюги.
*
Вчора, після вечері, коли просто лягла на хвильку відпочити, примарилося дивовижне сяйво двох блискучих лез чорних ковзанів. Хтось у них сходив на ґанок оселі, і таким яскраво-білим вогнем леза сліпили — мене це дуже тішило. Аж ґанок зайнявся від того білого золота вогню! Хто ковзаняр — не розгледіла.
*
Юрусь, проходячи повз реклами капіталовкладень у будівництво житла промовив:
«Життя в русі, а вони його в нерухомість укладають».
*
І я всією душею за імпровізацію життя, а не розміреність і зашкарублу запланованість.
Я вільна від прогнозування і пророкування.
Нарешті дійшло до мене…
*
Целый май — маюсь, недомогаю, необдуманно говорю, плохо думаю, бездумно плохею на глазах. А глаза — в слезах. Со слезами проливается драгоценная соль земли — мудрость.
*
Вчорашній мій дивний під ранок сон Валя цікаво витлумачила.
А наснилось мені дзеркало. Бачу своє обличчя в ньому. Ба! А лоб засіяний зернятками різнокольоровими. Вони стирчать з лоба. Я починаю їх збирати під пасмами чубчика.
Валя каже, що я зберу врожай зі свого розуму.
*
Шли с Юрой на работу, я заметила лежащую на дороге остроконечную «звезду» (из жести). Говорю Юре:
— Чьё-то заветное желание сбылось — звезда упала.
И тут же читаю у Олеся Бердника: «Зорі — це ж серця людей».
*
Я знову тиха, як вода в тайговому глибокому озері. Чомусь усі почуття «пішли вглиб». Не можу сказати, що думаю багато — але вирує в мені якась потужна думка, яку я ще не знаю…
*
Хочу писати тільки сонячне й радісне сьогодення душі-майстрині, що тче любов, латаючи чорну діру відчаю.
*
Читаю Бердника — дивлюсь на себе у скельце маленьке. Стільки співзвучності — та я мізерна й неповоротка!
Треба працювати над поверхнею власної свідомості, аби не закаламутити те, що пробивається назустріч сонцю.
Книжки стукаються у скроні — очі напоготові, а ноги й язик заплітаються, відстають.
*
Плекаю радість, їм її, ношу в руці — беріть!
*
Щодня потроху звільняюся від мари. Важко, коли вона звично облягає. Але піддаватися не можна: ані чужим уявленням, ані відчаю, ані забобонам — все це тюрми, як пише О. Бердник, в яких ми сидимо ще змалечку.
*
Доводиться спілкуватися зі скнарами, але дружби з ними не зав’яжеш — рветься.
А той, хто жаліє для людей, тому я — тягар, то навіщо обважнювати ще й своєю увагою до нього.
Усі ми вільні та маємо свій шлях. Навіщо на нього когось тягнути силоміць. А як же його власна путь?
*
«Вот эти-то малообразованные, но уже успевшие окультуриться люди… — вот эти-то всегда и начинают именно с того, что презирают прежнюю среду свою, свой народ и даже веру его» — прочитала у Достоевского в «Дневнике писателя» и обомлела, ведь это про меня школьницу… Как я искренне в школьные годы «скорбела» о «бессмысленной жизни» моих родителей. Мне казалось тогда, еще неразвитой даже необходимую малость, чтобы не утверждаться на их неграмотности хотя бы, что для них навсегда закрыт мир чистого разума, а борьба за выживание навеки поставила их в «горизонтальное, животное, положение»…
«Так случается с иными высшими «графскими лакеями, маленькими выскочившими в дворянство чиновничишками»…
Со стыдом вспоминаю свою самонадеянную фразу, брошенную в ответ на похвалу моим мыслям в школьном сочинении или в заметке газетной (не помню), кои я писала в то время охотно. Похвалила меня наша завуч, большая умница и наш кумир (особенно у старшеклассников) Лилия Николаевна. А я с высокомерной улыбкой сказала: «И в кого я такая пошла?» На что Л.Н. растерянно стала защищать нерядовые способности моей мамы. Я осеклась, почувствовав, что меня «занесло»…
Теперь же, по прошествии стольких лет уже после университета и по ощущениям от последнего из приездов к родителям, опять признаюсь, что я по-прежнему малообразованна, но с твердостью подпишусь под второй мыслью классика из того же «Дневника писателя»: «Не все, вовсе не все малообразованные люди были развращены и презирали народ… но бывали, напротив, и такие из них, на которых начала народные не переставали производить чрезвычайно воспитательное значение».
А из побывки дома я вынесла следующее.
Мама кормила на убой, папа за два часа с открытия магазина занимал очередь за фермерским жирным молоком, ловил для нас вкусную северную рыбку и пр. Но вместе с тем, они мало по существу интересовались нашей жизнью. Говорили все больше о себе. А мы ж не привыкли перебивать в разговорах, а уж тем более рассказывать о том, о чем не спрашивают, что меня и удивило, и не очень — я понимаю это провинциальное «соперничество», хваление своего уголка и неприятие жизни большого города. Хотя снобизма и там, и там вполне хватает…
Правда мама старается все делать на высшем уровне, она передовой человек. Папа больше живет по инерции, но очень дорожит отношениями с сыном (моим братом), что меня очень порадовало. Живо интересуется его ежедневными заботами, поддерживает во всем, терпит от него многое. Но брат, повторяю, отцу ближе, чем я, к нему тянется его одинокая душа.
Мама пытается объединить нас с братом, но из этого мало что получается: его шутки меня отпугивают, а самовосхваление приводит в остолбенение. Мы с мужем, если честно, были рады, когда он уходил на сутки на дежурство. Родители тоже облегченно вздыхали! Потому как устают от него.
Мне жаль, что мама не увидела глубины наших с мужем отношений, хоть Юра и понравился родителям. Что ж, у мамы тяжелая жизнь и, по ее жизненному опыту, сильно-то рассчитывать не на кого, от чего словно утерян ген «доверия» что ли. Что ж — она полностью ведет дом и хозяйство, вся инициатива исходит от нее, она борется с трудностями глубинки, ведь папа зачастую и в магазин-то из-под палки ходит, а брат занят собой и живет не с ними, хотя в помощи их постоянно нуждается.
Мама в течение всей жизни выработала «луженое» горло, чтобы давать отпор этой внешней грубости и пошлости, царящей у неразвитых людей. Она еще умудряется выглядеть хорошо, молодо, со вкусом одеваться и придумывать всякие полезные вкусности на стол!
Но и она обижалась на меня, что мы уходим с Юрой, что мы уединяемся и читаем, устав от их вечных сериалов и оглохнув от телевизора… В такие дни я чувствовала себя чужой среди своих, и уже не смело передвигалась по родному дому. Но мама прощала нас и снова засвечивала солнце своей любящей души.
Вообще-то, все хорошо, но грустно как-то…
Родители сами меня учили, посылали в университет, оплачивали музыкалку, столько книг через Посылторг мы выписывали с мамой, энциклопедий и нот, — то есть утончали меня духовно и физически. Я выросла, изменилась с детства на столько, что теперь не могу есть их жирную пищу (муж тоже), мне скучны сплетни про соседей и небылицы брата про «подвиги» с водкой, драками и «суперменскими» достижениями. Брат в каждый мой приезд говорит одну и ту же фразу уже много лет: что я, мол, жизни не знаю, по-настоящему никогда не пахала как он, что я тупая, хоть и университет закончила и пр. Он, видимо, ждет, что я буду просить советов у него, как у старшего и мудрого брата. А я чего-то не прошу…
Я люблю простых людей, нахожу с ними общий язык, но именно ПРОСТЫХ… А в моих родичах и нет этой народной простоты, ну или есть, но очень как-то закрыта она, скомкана что ли. А нет-нет да и проглянет пролетарское чванство. Что, мол, мы лучше этой вшивой интеллигенции. Дак и, может, и лучше, да смотря в чем. А на поверку — у них и книга не уважается, и тихий сердечный разговор редок и побольшести скучен, и нежность в отношениях смешна. Громкий говор и ругань почему-то ближе, роднее, не оттого ли, что привычнее? Да приятнее ли? По правде-то?
Но я их люблю и такими, принимаю, понимаю, претензий не предъявляю, да и это глупо: пусть всяк живет по своим возможностям и способностям. Но они пока мне такую свободу почти не дают — и осуждают поспешно, и кроят на свой манер, и даже подозревают в лицемерии, не доверяют порой моим чистым к ним намерениям… Все это чувствуется, но с расстоянием и со временем в разлуке сглаживается, и я верю в новую, лучшую встречу с ними. И все для этого сделаю. Это мне новый экзамен на спонтанность отдавания себя, на искреннюю и ничем не замутненную детскую веру в них.
*
Я опять дошла до предела — дальше не пройти: надо меняться, лишь тогда отыщется тропинка. Я ее уже, кажется, нащупала, она — в безмолвии и постничестве. Вот и «Лествица» к руке припала, а значит, и к сердцу.
Как хорошо молчать, гнать непутевые мысли. Скромно питаться (и только сырым!), просто одеваться, никого не обременять, ни от кого не зависеть.
*
Нужно, чтоб душа стояла на молитве, как на посту часовой, как стойкий оловянный солдатик.
Накапливать в молитвенном трепетании силу любви и благодати.
*
Вчера на работе меня догадка обожгла: я по-прежнему вызываю либо удивление, либо ненависть. Даже близкие родичи истолковывают мои поступки и мысли неправильно, то что говорить о чужих людях, знакомых просто?
Это, наверное, естественно, что я избегаю нелюбящих меня коллег. Но их так много! Ужас…
*
Получив великую награду (любовь), я обрела дар видеть истинное к себе отношение окружающих: и зависть, и неприятие, и какой-то страх непонимания и удивление-осуждение.
За что? Я же мало с кем общаюсь. По работе только. И то свожу до минимума, видя, что человек тяготиться или не считает нужным выслушать рабочие предложения.
Приятно, что самодостаточные и добрые личности меня понимают, — а лучшей награды и не надо. Любящие безоглядно, доверяющие смело, умеющие молчать и думать.
Мне нужно брать с них пример.
*
Чистка авгиевых конюшен — гераклов труд, поскольку надо вырасти до понимания этой «грязи» ментальной в себе, стать собственным героем-освободителем.
*
То-то у меня всегда гнетущее состояние после «героических» голливудских фильмов.
Образцово-показательный герой с перекошенным лицом праведного гнева бросается на врага с мечом — горы трупов и «счастливый» хэппи-энд.
А самодостаточный герой (тихий труженик сердца) настолько владеет собой, что не убивает, а нейтрализует зло — своим накопленным светом ослабляет его, превращая в серую пыль, в ничто.
А драка, борьба — это пища для зла (как пишет Бердник).
Даже простой бытовой пример.
Залезаешь в маршрутку, тебя начинают теснить и мять, ты начинаешь отстаивать «с кулаками» место свое законное — кроме возгорания злобы, ничего это не дает, особенно, когда захватывает словесная перепалка.
А если постараться внутренне сконцентрироваться в посыле добра и сосредоточения в сердце — думаю, выйдет стояние перед Богом. А когда перед Ним стоишь (хоть и в маршрутке), как-то стыдно не поделить пространство с другим человеком.
*
Ежечасно молюсь к внутреннему Божественному Ребенку. Я обращаюсь к Нему в самые суетливые моменты дня, чтобы приблизиться к чуткой тишине души; и в самые отчаянные мгновения боли или усталости — чтобы укрепиться на краешке Его великой веры в красоту жизни; и в подлые минуты вражеских мыслей-диверсантов — чтобы очиститься от их скверны.
Я молю своего Христа, чтоб он раскрылся во мне, пребывал в стойбище души, развивал мои низшие структуры.
*
Буду больше спать и думать-мечтать. Моэм Сомерсет утверждает, что мечты писателя не уводят его от реальности, но как раз приближают к ней.
*
Дивлюсь у чисте, холодне небо осені, ще на зелене листя і розумію — надія є.
*
Стараюсь отбрасывать все мысли, в которых:
— доказательство кому-либо в чем-либо правоты моей или позиции защиты;
— обличение;
— пророчество.
Ни доказывать, ни защищаться! Это отток энергии в никуда. Это бедность мысли, убогость мышления, которое вертится вокруг оси своего «я».
Ни обличать, ни предсказывать! Опасный путь учительствования, к которому готовы, а главное, способны-то не многие.
Есть же созидательные способности души! А этих, разрушителей-то, и так много.
*
Читаю 1-й том Чехова — ранние его произведения. И все нутро не соглашается, просто обливается горечью: пишет не о людях, а о «людишках» — все-то у него свиньи, хамы, развратники и тупоголовые.
И сразу Лесков вспоминается. Далеко ему до Лескова.
*
Дочитала «Подростка» Достоевского и внутренне вся содрогнулась и расстроилась от ужаса, от грязи и никчемности характеров, выведенных писателем в романе.
Как не люблю я эти «грязные» сцены в романе — но их «не обойти». Жутко портится настроение. Пытаюсь быстро прочитать, чтобы не измазаться душевно. Но осадок остается. Вышла в обед прогуляться, и аж плакать хотелось от боли. Единственный светлый образ в романе был, да мало освещен, и герой тот косвенный, не главный, и умер быстро — это странник Макар.
А остальные персонажи — все пустобрехи, и как бы не на кого душе опереться под час чтения.
Все их беды оттого, что много говорят, да мало делают. Но прикрываются идеями, а особенно «о величии России». А я думаю, что цель не в величии страны, в которой живешь, а в величии духа человеческого. Веры в него, что он может меняться к лучшему и этим улучшать вокруг себя пространство (корень «стран», от которого и «страна»).
Не понимаю, зачем такие муки читательские нужны были Федору Михайловичу? Чтобы улучшить нас, утончить? Оберечь от грехов поданным примером в книге?
Мне кажется, Федор Михайлович был глубоко несчастным человеком. Измученным страстями, бытом, борьбой за выживание, болезнью, а главное — «глупыми приличиями» высшего света. Особенно они выпукло поданы как раз в «Подростке», в истории о незаконнорожденном мальчике, мучившимся всю жизнь своим «пошлым» положением.
Писатель не может быть глубоко несчастным, не имеет права — он раздирает души читателей болью.
Писатель должен уметь радоваться, но не только проблесками мыслей в романе (замечательна классификация смеха, например, мысли божьего человека Макара), а и всей своей жизнью. Тогда он скажет намного больше и убедительнее и не такими «жертвами» с читательской стороны.
Встретиться бы с писателем да поговорить.
Главное — освободить себя, настоящую, от ролей:
— транжиры-шмоточницы,
— матери,
— вечной девочки, боящейся постареть,
— хроничного больного,
— правильного друга,
— непонятого духовидца,
— хорошей невестки.
*
Снилося нічне небо, на якому чітко сяяли усі сузір’я. Вони міняли свої позиції, складалися візерунками, і я розуміла — це зашифровані послання нам, людям, із неба…