Держусь из последних сил,
срываясь-хватаясь на честном слове.
Нервопроходцев божье такси,
их взмахов руки не ловит.

На небе всё на́-оборот —
ну же проверь, пройдись вверх ногами —
там транспорт сам пассажира найдет,
и заплатит, но — не деньгами.

Иголки в горле — хоть плач:
людям бы только сплетни послушать.
Рвет наизнанку кашель-стукач —
выблевываю равнодушье.

Кругом равнодушье, как смог,
оседает не только на челке и коже.
Капюшоны, кроссовки, очки — полубог,
по моде одетый прохожий.

И голову негде склонить —
ходячих скафандров застегнутость молний.
Зубная боль, словно электронить,
оголяет причины-корни,

Которые втиснуты в ген,
давно в спинномо́зговом перепрошиты.
От страшной догадки ум офигел —
за другого мук не прожить ведь.

Нельзя умереть за всех —
каждый должен безумно влюбиться.
Такую любовь поднимают на сме́х
и вдоль дороги на виселицы,

анафемой на костры —
живым шашлыком на шампу́ры-колья.
Наидревнейший простейший экстрим,
осовремененный ролью

би-роботов, зомби-машин —
подключено большинство к смартфонам,
а не к друг другу, не к нуждам чужим,
не к человеческим стонам.

У меня же не будет его.
Хотя мой голос не в счет, я знаю.
Но почему же людских тревог
боль как свою хлебаю?

Мой любимый поэт,
Он живет между строк.
Его внутренний свет
Сопричастно глубок.
Он бессменно стоит,
Когда пал в слабине
Каждый третий, второй
На незримой войне.

Мой любимый поэт,
Он приходит во снах.
Незнакомец родной,
Его книга в руках.
Среди ночи встаю,
Чтоб припасть в тишине
К его дерзкому слову,
Сверхблизкому мне.

Мой любимый поэт,
Как отец мне, как сын.
В продолжение лет
Проклят, изгнан, не сыт.
Настоящий мой брат,
Спрятан в сердце моем.
Не найдет его враг
И ни ночью, ни днем.

Мой любимый поэт 
Знает всё обо мне.
Добробытия след,
Яркий след на Земле.
Солнце сердца его —
Правды сладостный хлеб.
Нет, поди, никого,
Кто б так в муках окреп.

Мой любимый поэт
Вновь Любовь мне вернул,
Разрушенье миров
Запретил, зачеркнул.
Ваня-Ванечка-Свет,
Друг людей и светил,
Мой любимый поэт —
Иоанн Богомил.

Нет меня, нет тебя.
Разделения нет.
Только целый меж нами встающий рассвет.
Он всегда был и будет,
как воздух и дождь,
как трава на земле, по которой идешь
не ко мне и, конечно же, не от меня.
Ты идешь, как живешь в каждом миге из дня.
От меня ты не будешь бежать, ни к чему —
все равно, что бежать от себя самому.
Ты меня не ударишь злым словом в бреду —
все равно, что прихлопнуть меж нами мечту.
Эту бабочку, тихий цветок, мирных птах…
Между нами нет смерти,
долгов на руках.
Ничего нет плохого,
вся жизнь хороша,
если всё, что меж нами,
живет не спеша
и не комкает солнце,
летя во всю прыть.
Мы ему не мешаем
все краски раскрыть.
Мы ему помогаем созвучьем сердец,
и ему никогда не настанет конец.

Последняя зацепка — куль с едой.
Ведь всё свидетельствует: порченые зубы,
Отеки, высыпания, седой
Лысеющий «парик» и рот безгубый.

Гримаса слизи гнойной, не лицо.
Распухший нос и глаз не видно снова.
И эдаким полнейшим подлецом
Намерен видеть Господа живого!

Кишечника вонища на сто верст.
Язык обложен, тяжесть во всех членах.
У вестника ж любви — фруктовый пост,
Благоуханно ангельское чрево.

Он Господом питаем и храним,
Так быстр и легок на Его веленья.
Для холода совсем не уязвим,
В жару и ту не знает утомленья.

Он к каждому внимателен сто крат,
Не чувствуя ни нужд своих, ни выгод.
Не знает сожалений от затрат —
Ликует, отдавая все и мигом.

Он в зеркало не смотрится совсем,
Себя он в ближнем видит, без аванса:
Раз тот прекрасен и доволен всем,
То и ему не нужно волноваться,

Как выглядит и что в себе несет.
Он наносное — не воспринимает.
Его в других один лишь свет влечет,
Который он восторгом умножает.

О солнечный, о внутренний мой друг!
К тебе я прорываюсь сквозь токсины,
Сквозь лень, привычки, мелочный испуг.
И с образа сдираю образину.

Привязка к дому, к родной земле,
Какой вы национальности?
Но в доме счастья, в старой поле
Зашит древний паспорт радости.

О нем не ведают — дом захламлен.
Что-то бьется в поле об колени.
Никто не знает, над чем умилен
Его мозг в ожирении лени.

Я с флагом хожу. Что же в сердце ношу?
Фиксы коронок — фикция,
Жующе-фиксирующая шум
Одной и той же традиции:

Сеять и жать, пахать и стонать,
Пасхи святить, жить в очереди
К милости свыше и даже не знать,
На что наши души заточены.

Точилка Господа в старой поле,
Да разум тупеет в стадности.
Легче болтаться на веселе
На вертеле национальности.

Пристроен, привязан, к шинели пришит
Патриотизма дворового.
Но в драной поле что-то с детства лежит
И давит загадкой на голову.

Шинели, шрапнели, панели кодов
В общем-то одинаковы:
Одно и то же в гряде городов,
Огородов и козырьков лаковых.

Охраняем отчизны, а шар земной
С потомством давно просрали.
Латками в карте поверх, над полой,
Поделили то, что украли

У себя же самих. Владей не владей —
Не иметь того, что поверхностно.
Гибнут цивилизации жадных людей.
За обладания первенство.

Отпорю я пуговицы гербовых услуг,
Зубами вскрою полу Рассеи
И, выйдя на межпространственный луг,
Содержимым Землю засею.

Люди гниют изнутри
И культурою это считают.
Заключили со смертью пари,
Что до срока себя доконают.
Культурно ходить по врачам,
По курортам мотаться в отпуск,
За сердце хвататься в речах
Жалостливых или, лопнув
От злости в речах обвинительных,
Обессилеть вконец, упоительно
Боль в себе консервируя
И счастья всплеск имитируя.

Жёстко впервые по грани хожу,
А страховки-то больше нет:
Ангел не шепчет: «Я поддержу»,
Архангел выключил свет.

Тьма мохнатая, холод и гнёт,
Мотивация дел на нуле.
Вера без веры, нетающий лёд,
Обугленный светоч в золе.

Не по сиянью тоскую враздрызг,
Смысл не в сиянье — в заре.
Мой исключительно верный риск —
Выламывать стены в норе,

В которую, знаю, сама забралась,
Жила в ней пугливо сто лет,
Пока не крикнул ангел: «Атас!»,
Архангел не выкрутил свет —

Искусственный, плоский, дешёвый неон,
Замыливатель очей.
У меня на районе один лампион —
«24 ч».

К нему подходы и от него…
Незатейливы будни крота —
Набивать методично (во имя чего?)
Бездонные полости рта.

Я удивляюсь, как можно еду
Смаковать; возводить в ритуал
То, что изнашивает редут
Тела, его витал.

Красавное умничанье ума
Питается смертностью форм.
Молодёжь выдумывает сама
Сленг попирания норм,

Чтоб тоже первой быть, средь крутых,
Умнейших задир-обезьян,
Одобренье которых — удар под дых
Всем, кто мертвецки пьян

От денег или отсутствия их,
Разницы в пьянстве нет.
Ангел не спросит: «Где же твой стих?»
Архангел вырубит свет.

И нет мне места ни там, ни сям,
Даже теперь и в норе…
Я очень долго жила на сносях,
На беременно острой горе,

И знаю: горы — обратки нор,
Горы рождают мышей,
И моя (компьютерная) в упор
Не видит мин, калашей,

Подрывая снова и снова меня,
Как мясо для чьих-то котлет.
Ангел вздохнёт: «Да ты же свинья…»,
Архангел погасит свет.

Жирная, чавкающая в грязи,
Ритуальная чья-то еда…
Все приличья от сих и до сих
Утеряны мной навсегда.

Я с пола ем и хожу в рванье
Собственной ложной мечты
На самой яростной жёсткой войне,
Где хунта и жертва — ты.

А тем, кто не наигрался в успех
И рэпирует в кадре бред,
Шепну, как ангел: «Это не грех»,
Как архангел, затеплю свет.

                           1 ноября 2018

Дмитрию Быкову и всем великим безымянным
учителям словесности посвящается

В припухших веках жжет еврейская усталость,
Взлохмачена кудрей седеющая жалость,
И простодушно плеч покатых громадьё.
О добрый мальчик, как беспомощно ты светел.
Отчаянно умен. О, так уже на свете
Не налетают на догадок остриё.

Но ты всегда готов, готов по-пионерски
Подставиться, объять сей ужас фарисейский,
Вместить трагическое мироколотьё,
Мироотмазанье и мироопущенье.
Твои герои дождались-таки отмщенья:
Повержен хам и всё крысиное ворье.

Но кто же знал, что всякий раз придется снова…
Законы кончились, как нету больше слова.
Иль создаешь его, тогда оно твое,
Иль имитируешь, иль хуже — извращаешь
Другими созданное, и, увы, не знаешь,
Как ядовито это «дивное» вранье.

И нет в нем тайны никакой, одни потуги…
Нет красоты. О как скучны эти подруги
С больною томностью, с начитанностью лжи.
О, ложь начитана, утончена, мистична…
А как копнешь поглубже — жестка и практична.
Хоть так, хоть сяк ее исследуй типажи,

Всё пустота одна, ломака, недотрога.
Она питается тобой, творцом, как Богом,
На образ детства, как на удочку поймав —
На образ девочки, Прекрасной незнакомки
(Из них впоследствии выходят экономки!).
Учитель лит-ры — осаждаемый анклав

Повальной манией искусного безумья.
Всё продираешься сквозь сивый бред заумья,
Собачьей чуши артистических невежд.

О нам, писакам, школа бы не помешала,
Чтоб, наконец-то, протрезветь в застое шалом
И больше голым королям не шить одежд.

Понаслаждаемся друг другом —
Пробьют ручьи Весны портал:
Цветение зальет округу,
Ворвется красок карнавал

В глаза уставшие, больные.
И вдруг притянутся дела
И люди яркие, родные.
Любовь всё это создала.

Мы, вроде, просто говорили,
За руки брались иногда,
Но что-то сделалось вдруг в мире,
Вином вдруг сделалась вода —

Чистейшим соком виноградным
Мы напоили всех вокруг.
Наш мир домашний стал громадным
В доверчивых объятьях рук.

Светла империя влюбленных.
Вот рай земной, живи, владей…
Тут нет рабов, нет уязвленных,
Нет избалованных детей.

И нет неравенства, ведь каждый,
Собою наслаждаясь, вдруг
Обрел гармонию однажды
В доверчивых объятьях рук.

Мне всё облака рассказали:
Я в детстве не знала печали,
Поэтому, не сожжена,
За пазухой солнца жила,
Другого, не здешнего, солнца.
Земное же — для первородцев
Портал. Хоть в нём гаснет струя,
Он плотно закрыт для вранья.
Коль страх создаёт в тебе вектор,
Ты сразу сгоришь в этом пекле.
Затлеют от температур
Вкрапления антикультур —
Сих чуждых энергии Живе
Законов и знаний фальшивых.
И хищничество жизнесхем пирамид
В солярном портале сгорит.

А в детстве ведь было всё просто.
Начальников не было. Звёзды
Подмигивали так светло,
И было на сердце тепло.
Все двери легко открывались,
А взрослые воспринимались,
Как раса высоких детей.
И не было знати, властей.
Потом вдруг взорвалось пространство —
Родители стали начальством,
Явилась, как новость, тюрьма
И с нею надсмотрщиков тьма.
И я как-то враз загрустила
И голову вниз опустила —
Трава и букашки на почве — ей-ей! —
Мне стали родней и милей.

Но взрослые жизнью пугали,
Заботу Земли низвергали.
И ложь, как цветение зла,
Из трусости вмиг проросла.
И я разуверилась в луге
И в речке, и в лесе, как друге.
Я с ними играла ещё,
Но стала бояться трущоб,
Зверей и людей, и погоды.
Мой страх растянулся на годы.
В себе я Природу нашла,
Но в угол её загнала.
И выцвела я, и увяла.
Ведь Бога в себе я распяла,
Забыв свою силу, в слезах потонув,
По сути же просто заснув.

Как только поддашься ты страху,
Тебя одолеют с размаху
Все виды и качества лжи.
Хоть в гроб полезай и лежи.
Неправда, что знания многи
Рождают печали, тревоги.
В реальности наоборот —
От страха заумь прорастёт,
Посыпятся версии, толки,
Проснутся голодные волки,
И ум твой — трусливый русак —
Финтить станет эдак и так,
Везде извернётся, слукавит,
Сбежит и в сомненьях оставит.
И мне, чтобы снова вернуться домой
К отважной себе же самой —

Придётся все страхи свои одолеть,
Чтоб в солнце земном не сгореть,
На этой жаровне страстишек и плана
Погони за счастьем желанным.

Но печаль — это страх, это ложь на губах.
Но печаль — это дым от сгоревшей мечты.
Но печаль — это бред всех ненужных побед.
Но печаль — это лень, лень желать перемен.
Только радость вольна — вся в свободе она.
Только радость-любовь воссоздаст тебя вновь.
Только радость-покой в мир покатит рекой.
Пустит корни, как лес.
В ней — живой интерес
Жить цветуще, как луг…
Хватит брать на испуг!
Кто бояться устал —
С вами Солнца портал,
В вас его Радостан.
Вольной
Радостью
Стань!