Разлуки первый… вечный день
В календаре измажу кровью,
Из сердца брызнувшей… затем,
Чтоб не стоял у изголовья
Фантом прекрасного тебя —
Вспугну разодранной душою…
На дни и месяцы дробя —
Уйму печаль. Чертой большою
Протянется в календаре
Отметка кровью почерневшей.
Как в этот прочерк занемевший
Жила я — птичкою запевшей
Расскажет небо на заре.
Человек мой далеко.
Дальше тонущего солнца
За вечернею рекой.
Век пройдет — и он вернется.
Как мечты его догнать?
Я бы встала вровень с ними:
Он не смог бы не узнать
И не вспомнить мое имя.
Он бы выхватил меня
Пылким взглядом ликованья
Из нещадного огня
Безответного сгоранья.
Хрупкой жизнью вмиг, дрожа,
Истекаю с солнцем в реку.
Доживу ли, добежав
До родного человека?
Скупы, тоскливы и неповоротливы —
Неужто вы? Из юности друзья?
Где ваша щедрость, нежность беззаботная?
Где в вашей жизни заведенной я?
Засели в норах,
застолбили счастье мнимое
И держитесь за мудрость бобылей…
Мальчишки мои бедные, любимые!
Насмешкою ударьте побольней.
Иду по Питеру, как раньше —
проходными я,
загаженными горестью людской, —
Голодной, дурою из дур непроходимою…
А вы — в мешках, за каменной тоской…
Своей любимой ты меня не назовешь…
Подснежником ощипанным под снегом
Стою и жду, когда прольет весенний дождь
Мне чувство новое, дарованное небом.
Ничто так горько не печалит, как тоска
Усталости в твоем молчаньи дымном…
Я облысевшим одуванчиком проста
И неприглядна жмусь в земле моей родимой…
Я в равнодушные глаза твои не рвусь
Заглядывать, былинкой замирая…
Я в чистый день пустой соломинкой воткнусь
И тонкой флейтой новой жизни заиграю…
Ты никогда мне не дарил цветов…
И не подаришь…
Какая высь у нежных облаков!
Какие дали! —
Что никогда не дотянуться к ним,
К их сладкой неге…
Ты так ни разу и не позвонил,
И не приехал…
А ты вообще-то был или не был?
Никто не знает…
Но вот однажды
весь мой алый пыл
к тебе
растает
И задрожит на перистых волнах,
В лугах томимых, —
Куда поднимет тихо на руках
Меня любимый…
Заболеваем —
кровь «цветет».
Околеваем
в мертвой коже.
Весна, наверное, придет,
когда прийти уже не сможет,
когда не сможет отыскать
в тебе, во мне живого места.
Тогда взорвет весны тоска
накопленную боль протеста.
Не сможем мы ни есть, ни спать…
ни знать, ни чувствовать
как прежде —
лишь понемногу узнавать
весну в себе,
себя в надежде…
Плачу в дождь,
чтобы не было видно,
как сверчку в моем сердце обидно…
Он для вас, европейцев, не слышен —
он сверчит и сверчает всё тише.
Я, подслушав вчера
его танку,
вновь надела халат наизнанку…
Но вы только смеялись «обнове» —
оборотной поэзии слова…
Я неловка —
заляпала руки
красной тушью письма и разлуки…
В никуда шлю послания с тучей —
Бережлив мой любимый и скучен…
Не горяч, не холоден —
не вкусен.
Что ему мои модные бусы?
Он, конечно, восточен и нежен,
но — хозяйским молчанием режет.
Плачу — в дождь,
таю — в снег,
сохну — в ветер…
Ничего не поделаешь
с этим:
что в раскосых глазах моих, видно,
легче спрятать беду и обиду,
в вспухших веках
копить бледность-доблесть —
круглолунную девичью гордость…
Живу вперед,
чтоб не месить
изжитый, грязный снег былого,
чтоб даже капли не просить
ни у тебя, ни у другого.
Та капля жжется иногда
в озябших, дрогнувших ресницах…
Дышу вперед,
чтобы пробиться
сквозь обступившие года.
В ушко иглы, несущей смерть,
ныряю радостною жилкой
сшивать разрывы жизни пылкой…
Люблю вперед,
чтобы успеть…
Еще живем!
Просвечивают звезды
Земную мглу инертности людей,
Чтобы взбодрить заматеревших взрослых
Живучею инъекцией детей.
К обросшим телесами, пирогами,
С обманными причудами забот —
Приходят с неба боги вверх ногами
Перевернуть привычной жизни ход.
И сыпятся на головы, на плечи
Ответы из чистейших эмпирей…
Как глупо доживать бессмертный вечер
Навзрыд, насилу, начерно, скорей…
февраль
умирал
по тебе,
потеплев
выдохом,
вмерзшим
в вывод
о горшем:
«…любящая
в пустыне…»
будущее
простыло
в шубах,
шинелях
губы
синеют
у бедной
девчонки
подснежником
звонким!
Не знаю, кто и где, но знаю точно —
Идет ко мне любимый человек.
Ему я тоже снюсь порой полночной,
Но сны под утро заметает снег.
Как эти рифмы битые — дороги
Ведут меня к нему… А в тишине
Все мои строки — глупые сороки —
Любимому расскажут обо мне.
Он также верен и немного странен
Пространственной тоской двух наших тел…
Вчера он в нетерпении поранил
Язык, когда с ножа так жадно ел,
Всё чтобы злиться (по примете давней)
Очередной не-встречею со мной
В тот час, когда я добиралась в давке
Троллейбусной по городу домой,
Я поняла — ведь это накренился
Земли усталый бок, чтобы стряхнуть
Снега и годы… и чтоб ты решился
Меня поцеловать… когда-нибудь…
Февраль, 2005
Я всё тебе сказала, наконец…
Легка наша изношенная тяжба…
В разбухшем расторжении сердец
Неправое мое наместо ляжет.
В мучительном молчании вдвоем
Я всё-таки услышала о главном,
И словоблудье рабское мое
В словотворенье вытекает плавно.
Я больше не завидую богам,
Справляющим союзы в поднебесье…
Я, смертная, другим себя раздам,
Забыв, что лишь с тобой могу воскреснуть.
Тебя не любят, а ты люби,
В объятьях грубых судьбы греби,
Ныряя первым во тьму из бед.
В находках-перлах забрезжит свет.
В обнимку с сердцем да под волну…
Сумей согреться, пройтись по дну
Не потоплённым, а взявшим глубь,
Опять влюблённым да во всю грудь!
Соль жизнеморя в ладонь сгребя…
Не любят горя, а не тебя.
Им, наглым и уверенным в себе —
Всё счастье достается, вся свобода…
А ты — опять затоптанный в борьбе —
Глотаешь слезы и уходишь бродом…
Ненужный, не услышанный, не свой,
Несытый, не согретый, нежеланный
Куда-то движешь тихий путь земной,
Но нет тебе земли обетованной.
А счастье их прогнившее, успех
Отобранный и мнимая победа
Читаешь, как проклятие и грех,
Как новые невидимые беды…
Но ты не их пророк и не судья…
Твой вечный шаг ухода бьет набатом.
Иди же… Как иду все жизни я —
Без отдыха, без друга, без награды…
04.12.
На Григория Сковороды
Где-то родился и вырос
Тихий и вдумчивый принц,
Погреб страдания вынес
С плавным высочеством птиц.
Где-то он жил одиноко…
С кем-то потом он делил
Жажду любви и дороги
В пыльном величьи земли.
Где-то спасал королевну,
В ловле за диким зверьем
Освобождал он из плена
Царское имя ее.
Где-то изгнанником был он,
Строил свой замок-уют,
Ждал и не ждал от судьбы он
Что-то, что счастьем зовут.
Где-то он есть, был и будет…
Он и сейчас там живет…
Я его видела, люди!
Он меня, нищенку, ждет…
Тишина заливает дождем.
Ночь, пробитая залпом луны…
Ты сегодня впервые рожден
Для принятия главной вины.
Сердце выстрелит светом в груди
И в ударах забьется острей,
Отсчитавши последние дни
Умирающих где-то людей.
По вине по твоей — твоего
Цареграда, народа, земли…
Ты кровавой слезой заревой
Очи вымой, протри-утоли
И увидишь, как стонет Кавказ,
Как разрыта могила всем нам —
Россиянам, предавшим не раз,
Большероссам, империортам.
Эти глотки луженых стволов
Дождевою зальет тишиной
Плач того, кто ответить готов
За вину под луной ножевой…
(ночь со 2 на 3 октября 2004)
Как больно, Господи,
Что впору умереть…
Но я живу, как многие…
Нас много,
Дерзнувших полюбить и захотеть
Рискнуть покоя хлябью волоокой…
Как верно, Господи,
Остаться не у дел,
Отверженным не влезть
В свои же плечи.
Как мало нас,
Отставших вдруг от тел,
Которым удержать любимых нечем.
Как честно, Господи,
Забыть себя всего,
Когда другой истерзан, мал и беден.
Но нету среди нас
И одного,
Который бы пожертвовал бессмертьем.
Просто люблю…
Как деревья молчащие,
как коровы
на молочном наречьи
мычащие…
И не делю
набегающим ропотом
На мою и твою
судьбу
и целую шепотом,
чтобы ты
не почуял дрожания
губ моих
всего тебя обожание,
всякого-всяшного:
и хама, и труса,
и бестолочи…
Люблю, как букашка —
до песчинки,
до мелочи…
Пока обползаю
всего
и сама
вымахаю.
Роняю в голосе
ноты глухого
выдоха —
быть от тебя
за версту,
за милю терпения,
просто любя
каждым
последним
мгновением…
Елена — с греч. факел
(Елене Зимовец)
Ночью яблоко хрустит.
Тайно ест его Елена.
Это истина грустит,
Вставшая на два колена.
Победила не сова
И не красота. Поди-ка
Ты, Афина! Не права
Ты, нимфетка Афродита!
Тайна женщины земной
Глубже, истинней богинек.
Хоть унижена «женой»
И не ставшая любимей…
Факел в имени ее
Будит смертных и парнасцев.
Лена, яблоко твое!
Так не бойся наслаждаться…
Рев курсантов на вечернем марше.
Дома тихо. Мокрое белье…
Пахнет недоеденною кашей.
Только это всё уж не мое.
Постаревшей девушки синь-сини.
Подлой экономии долги.
Жизнь, оставь хотя б в дороге силу
Над былым занесенной ноги.
В новостройках лай собак хозяйский,
Будто на окраине села…
Покидаю клеть высоток райских —
Ничего из них я не взяла.
Маршируй, размеренная сытость,
Обживайся, выгода и грош.
Натыкайтесь на мою открытость,
Слепота, насилие и ложь.
Дом на три окна… Четвертой, двери —
Лучшая дорога для меня…
Были бы мужья и вправду звери —
Не загрызли б до скончанья дня.
бессонное очарованье —
ночей осенних пированье
в стихах,
нежданных и пророчьих,
таких непонятых
и точных…
грудей истерзанных
плодами
они падут
и встанут снами.
грустит «очей очарованье»…
ночей осенних нарастанье…
ночь не спешит —
я не ложусь…
гроздья души
светом бужу.
зреет, искрясь,
сок для вина.
кофе, как грязь
ночи и дна.
чтобы не спать —
ил на зубах…
скрип, а не храп.
виснет труба
ангела мглы
редких лучей.
колят углы
правды ночей…
ночь ворожит —
мне суждено…
с градин бежит
к хлебу вино…
очистительные ходы и выходы…
все додумаю — до дыр… до выдохов…
освежительные вихри, вывихи,
в ослепительные сини выбеги…
все довыбегу, дохлебну
и довыведу… на вину…
Я думаю,
проваливаясь в дым
чадящего сомнения тревоги.
И столбенею
ужасом больным —
ни знака!
ни намека…
ни подмоги.
Я пламенею
заревом, садясь
как солнце,
вдруг почуявшее бездну…
Я думаю,
молитвою саднясь:
все заповеди —
десять стрел, — вонзясь —
как пальцы рук,
вцепились в неизвестность…
Я гусеница —
грустница ползков…
Глаза таращу в небо —
вместо крыльев.
Мне не хватает
смелости мазков,
которые б летучесть докроили.
Сидеть в уюте —
ранам заживать…
Но я волнуюсь,
вздрогнувши в изгибе…
Одежки растолкав,
я вышивать,
не шить, спешу —
на бабочкину гибель.
Себя прозревшим ви́деньем
колю
и вижу наперед
подчас такое…
Но гусеница жалости
к нулю,
к себе опять свела,
свилась тоскою…
Я гусеница —
грустница листов.
То на дыбы встаю…
то бесхребетна…
Пожри меня,
пичужинка-любовь!
Жемчужинка
слоисто
многодетна…
Прости, подруга любовь!
Опять не в глаз, опять в бровь…
И безответной строкой
Я обрываюсь… Рекой
Пересыхая, тону
В слезах и лямку тяну
Слепого неба души…
Пиши собою, пиши
Письма обрывок, пути…
За несчастливость прости…
Который день не узнаю лица…
Все против брошенной
И зеркала, и окна.
И за меня лишь дождь, что отрицать
Взялся судьбу, зачеркивая стекла,
Наотмашь тарабаня по ночам,
Чтоб не заснула гибельной печалью.
На кухне еле теплится очаг —
Дождь подтолкнул к нему — поставить чаю…
Лицо подставить струям дождевым…
Открыть все окна настежь — в мир, в раздолье!
Всем зеркалам — разбитым и живым —
Плесну улыбку…и —
махну на волю!
В далекой глубине,
В глубоком далеке
Трепещет уголек нежный.
И сил осталось мне,
Чтоб ровно — долететь
До осени моей вешней.
А там кругом костры
И золота дары,
И долгожданный дождь в стуже.
В немеющей тоске,
В тоскливой немоте
Кому-то ты еще нужен…
В далекой глубине,
В глубоком далеке
Перемолчу клинок в спину…
Осталось — выживать!
Длиннее тишина
И тише тайны сна длинной…
В слепящей высоте,
В высокой слепоте
Я высмотрю зрачок света…
В далекой глубине,
В глубоком далеке
Есть кто-то, кто найдет, где ты…
Большие черные брильянты —
Глаза, что снятся мне давно.
В них тайна вещего таланта —
Провидят что мне суждено.
Родные, чуткие… Как редко
Вас вспоминаю средь забот.
Глаза земные — только слепки
С далеких Ваших двух щедрот.
Глаза мной встреченных любимых
В последний (истинный!) момент
Вдруг предают и смотрят мимо,
Словно не вынеся Ваш свет,
Который, видимо, все годы
Во мне поэзией живет…
Себя я спрашиваю: кто ты? —
Когда стихами полон рот…
Кто Вы — я всё еще не знаю:
Мой ангел? Сужденный? Гуру?
Пытливый взгляд любви вонзаю —
Куда всем помыслом живу.
Когда вдруг неожиданно умолкнет
Порывистый, надсадный ветер мук,
Душа встряхнется сладко и утонет
В прозрачном, чистом коконе разлук.
И мне сквозь вод струящиеся стены
Не будет слышен ни единый зов.
Немая и глухая к переменам,
Забыв весь прошлый ужас и позор,
Я, наконец, сумею отдышаться
И оглядеться, и передохнуть.
Сквозь блеск воды впервые приближаться
Начнет мой новый, выстраданный путь.
Впервые я увижу перспективу
И то, как я далеко забрела
В любви к тебе — такой необратимой,
Как пущенная наобум стрела.
Когда вокруг меня умолкнут страсти,
И кокон чистоты в бинтах спадет —
Из столбняка я сразу выйду в счастье,
Которое меня сто жизней ждет…
Возьми за плечи боль мою
И обними мою тревогу.
Я вся твоя и вся стою
Перед тобой и перед Богом.
Мы расстаемся навсегда.
Сегодня ветрено, как в поле.
Но видит Бог, что никогда
Я не хотела этой доли —
Быть нежеланной, не твоей
И недостаточно любимой.
Ребенок наших двух кровей
Так и остался херувимом.
И только знает Бог один,
Зачем Он выбрал нас из многих
Припасть к источнику причин,
Но выйти в разные дороги.
Я и сейчас стою одна,
И ты не знаешь, что прощаюсь.
Но медлю, будто бы из сна
Тяжелого всё возвращаюсь.
И только б чудо нас спасло…
Но я устала от пророчеств.
На миг забудусь легким сном,
И ты обнять меня захочешь…
О, сколько ей осталось ждать еще?
Не старости боится… Только всё же
Весь облик ее будто поглощен
Мурашками ползущими по коже.
Глаза ее всегда увлажнены —
Печали все испиты ею были.
А губы зацелованно застыли,
Но как и прежде — не убеждены…
Ее инстинкты — птичьи: вить гнездо,
Летать даже бескрылой и побитой,
И в ужасе понять: «Опять не то»…
И пожалеть всей нежностью пролитой.
Ее детей, доверчивых зверьков,
Какой волшебник добрый приласкает?
Ей, сироте, ль не знать… Она-то знает,
Как выхолощен ласк любви альков.
Иль прелести ее нехороши?
Иль острая сердечность не по чину?
О, сколько ждать осталось ей, скажи.
Единственный, таинственный мужчина?
(Саре-Лее)
Какая тишина легла,
И я под нею
Рекла навзрыд, навзрыд текла
Рекой твоею.
Ты испугался волн моих
И рыбы в глуби.
Плыву одна за нас двоих
Туда … где любят.
Где океанствует любовь,
Не разбирая
Дорог. Такая тишь — у вдов
В предверьи рая.
Плыву туда в потоках слез,
Что стали слаще.
Туда, где ты всегда всерьез
И настоящий.
Где ум расчетов не в цене,
Прогнозы — мимо!
Пути распахнутости не-
исповедимы.
Где нет мольбы и нет борьбы
Завоеваний.
Мы не цари там, не рабы,
А — доверяне…
Какой тупицей надо быть,
Чтоб не услышать
В такой-то тишине: «Любить!
Любить!» … люби же…
Агапэ — (с греческого) высшая форма любви
В первобытной тишине
Нового жилого дома
Так чудно и близко мне
Жить и думать по-иному.
Дом без номера стоит.
Нету улице названья.
Я, жилец миров, забыт
Для земных переживаний.
Я свободен и далек
От соседей, телефонов,
Лифтов, мусорников, строк
Писем и от почтальонов.
Нету мебели и люстр,
Только книги и матрацы,
Да полотен сгустки чувств…
Кружка и ведро — плескаться.
Музыка, что вся внутри,
Плавно вытекает в танец.
Утром ждет глоток зари,
Вечером луны буханец.
С необжитою душой
Вольно всюду в легком теле.
Длинен день, как шар большой:
Как проснулись — полетели…
Я опять студент — в раю
Безыскусного паренья…
Чай горяч в моем краю,
Сладко времени варенье…
Больно очень быть дверью
Открываться по зову
А сексоты стучат
А пенки а приклады
А плевки
И двухстворчатость
То бишь распахнутость «с мясом»
Так тотальна
Всё это после Христа
Уже было и будет
О как сладко быть дверью
В проломах кривых зазеркальных
Тихой маленькой дверью
На стыках с прозором
Что видишь, входящий?
В обрывках волосатого греха
Уставшие за день лежат как трупы
Тела людские ночью… Ночь тиха
И тихо оживляет их сквозь губы,
Входя и выходя индигомглой,
Младенческие рты людей лелея…
Рассвет поставит их вверх головой,
Чтоб, вновь греша, сворачивая шеи,
Весь день гоняли по земле тоску
И к вечеру задолбанные, злые,
Беспомощные, слабые, больные
Валились под столешную доску…
Случайной пассажирке в метро
от случайного поклонника
Сегодня ты особенно красива…
Узка ладонь, и лебедь шеи юн…
А там, где твердь земли тебя носила,
Душисто брызнул лепестками вьюн.
Ты как волна вольна и лучезарна,
Щедра в наплывах ласки и огня…
Сегодня стала ты моей внезапно,
Пройдя любви открытьем сквозь меня…
Вернулась девственная легкость бытия,
Наивное души светодрожанье…
И сполохи доверья — это я,
И мною человеков обожанье.
Всё я! Неужто всё мне это, всё…
Открытой дурочке на сквозняках вселенной…
И новый взмах судьбы меня пасет,
Виляя в такт хвостом собаки верной…
Ухожу… ухожу… ухожу…
И никчемную боль уношу…
Упирается… ропщет она —
Хочет слиться с тобой до полна…
Не нужна… не нужна… не нужна:
Ведь потеря меня — не страшна…
Всё вернулось на круги своя…
Только нет в твоем мире меня…
Не надеюсь… не жду… не зову…
«Не» тройное одно наяву…
След разъела далекая мгла:
Ухожу… уходила… ушла…
Держусь за горячую чашку с чаем,
Под шарф, натянутый на глаза,
Искусно слезы, как перлы, скрываю,
Чтобы не бросить на землю псам.
Давлюсь любовью неразделенной —
Всё отдавать до последних крох
Тем, кому и не нужен взлетной
Спелой нежности алый вздох.
Вновь обезьянничать воровато,
Вырвав из горла с корнем смешок:
Околевающей плоти браваду,
Осиротевшего сердца шок.
Тут мельче дождь…
Тут слаще снег…
Деревьев почерневших бег
на месте…
Тут всё бредешь —
и меры нет,
и девятнадцатый твой век
воскреснет…
Тут круч обрывы
в никуда —
в глаза бежит Днепра вода
и неба…
Здесь безотрывно
движет даль
скопление миров и жаль*
нелепый…
Здесь спутник — друг,
а встречный — лик!
И неслучайной птицы крик
сбивает…
Ступени врыты в шар земной —
ходи-дыши,
к любви одной
взывая…
* жаль (на укр. мужского рода) — горечь, скорбь, жалость
«Я так люблю, что выжить
нет надежды…»
Надя Курбатова (1972–1999)
На остроте любви и смерти,
Того, что не судилось нам,
Тек путь иной, какой-то… третий
И резал сердце пополам.
И затоплял глаза внезапно
В глухих и заспанных ночах…
Его тебе несла назавтра
На обескровленных плечах
В обломках проступивших крыльев,
В надтреснутом гранате рта,
И не вздохнув уже, не крикнув, —
Топила боли долгота…
Бегу от искушений в час весны…
Так здорово дерзить судьбе и мойрам.
Со мною Бог и ангельские сны,
И вся любовь, раздавшаяся морем.
Плыву от заземленья островов.
Моя стезя — текучая плавучесть!
Как хорошо таиться от врагов,
Скрывая нежность к ним и жертвы участь…
Проснулась ночью… не спала…
В глаза белело небо в раме.
Не спал дневник мой вдоль стола,
Раскрытый истине и драме.
Часы, идя сюда-туда,
Мне жизнь отсчитывать не смели…
Иерихонская труба
На кухне плакала капелью…
Диван продавлено гудел
Внахлест волны из одеяла.
И близкий храп небесных тел
Перекрывал мой вздох усталый…
Ветра немыслимых свобод
За дверью дома гнали силу.
Пришел, наверно, мой черед —
Шагнуть на вознесенья вилы…
Дине Гараевой
Легла раскосая луна
Над Вяткой дымной…
Не спит татарская княжна —
Печальна Дина.
Особенно с приходом тьмы
Ночной на небо
Сильней мерещится в кумы-
се, в белом хлебе
И в гриве золотой коня,
Любимца Дины, —
Мерещится ей белый князь
Неотвратимый…
Луна древней ее судьбы,
Любви ж — короче:
Опять три четверти слепы
В огарке ночи.
И вновь полна луна, кругла
Ордынской шапкой.
И столько дани! — да тепла
Всё нет… Так зябко…
То ветер Севера в прищур
Глаза сжимает.
Там дед Гарай, отец Мансур
Дозор справляют.
А русский князь, а белый гость
Целует Дину…
Так с исстари уж повелось:
Любил и сгинул…
Как будто снегом — заметет
След из-под лыжи…
Луна растет, и дочь растет,
И сын стал ближе…
И муж-хозяин деловит.
И дом счастливый…
Но Динин карий взор не спит
Луной пугливой…
Не спит татарская луна,
Торочит мехом
Чепца и Вятки берега
Да шапки снегом…
Учась любить, светить учась
Во тьме декабрьской…
И где-то бредит белый князь
Княжной татарской…
Таят пуанты пробок почки,
Зашитые в атласный блеск,
И распускаются цветочки
Под окрыленных ножек всплеск.
Горошины принцесс прозрачных
И точки избранных высот,
Которые прыжок берет,
Вразлет под опереньем пачки…
Холодный мрамор выспренных колонн…
Тушу о них горячие ладони…
Концертный зал сегодня раскален
Везувием прорвавшихся симфоний.
И катятся сбивающие с ног
Серебряные грохоты тарелок.
И многоликий и сторукий бог
Пускает громы-молнии и стрелы
Смычков… И лодку арфы занесло
К размеренной волне кулисы правой.
И старый мир опять идет на слом
Пред вечно юным, пенящимся браво.
И воды схлынут. Сцена, обмелев,
Проявит древки, «латы» инструментов.
И, от аплодисментов захмелев,
Колонный зал завалится в букетах…
Мы встретимся уже только весной…
Не той приду… А тихой и больной,
Оголодавшею скелетиной… А ты
И не заметишь моей явной пустоты…
Не взглянешь, не увидев ничего…
Пройду насквозь у сердца твоего
Той авитаминозной тенью, чья
Растаянность растрачена в ручьях.
И, незамеченной, еще раз и еще
Я буду целовать тебя в плечо…
А сигаретой твоего немого рта
Другим концом прижгу себе уста,
Как наложу печать, молчание крепя…
И не узнаешь, что жила я для тебя…
Дышащим днем дождливым
Испариной в стекло
В трамвае терпеливом
Я еду — мне тепло.
И тычется всем в ноги
Промокшим носом зонт.
Плащей громоздких тоги
Закрыли горизонт.
Притихшие, сырые
Вмиг сгрудились тела.
Жизнь, капая навылет,
За ворот протекла.
Сегодня слабость подступила к горлу
И давит на виски.
Во рту слова завязли и прогоркли —
Слова тоски.
Я лягу,
как легла на дно колодца
Последняя вода…
В пересыханьи силы остается
Воды беда…
И в головокружении отпрянет
И налетит на ось
Земную
жизнь моя и сразу станет
Смешно до слез.
И засыпая в кратких передышках
Меж спазмами,
рукой
Царапаю, скребу четверостишья
В коре земной…