Когда родилось это белое Облако, оно было таким маленьким и прозрачным, что все подумали, что это перышко от птицы, но, присмотревшись получше, признали-таки в нем своего собрата, хотя кудрявой пушистостью и некой эфемерностью Облако больше напоминало лебяжий пух. Поэтому и прозвали его Пушком…

Пока Пушок рос, беззаботным и радостным было его детство. Чудесен и полон надежд мир. Увлекательны полеты с птицами и воздушными змеями Безмятежно это маняще синее небо. А чистый и необъятный горизонт в отблесках солнца будто обещал нескончаемую перспективу роста, познавания сущего и набирания любви…

Но однажды Пушок почувствовал, что уже вырос, возмужал, созрел для настоящего дела и обратился к старейшинам рода с просьбой о работе. Те, подобно бурлакам, тянувшим лямку неба, потеснились и приняли в свою артель нового собрата… И началась у Пушка взрослая трудовая жизнь.

Поначалу он не терял оптимизма, идя бок о бок с облаками и тяня одну общую лямку… Но положение в небе становилось с каждым годом все тяжелее и тяжелее. Многие не выдерживали, либо уносясь в заоблачную высь, либо постепенно чернея и превращаясь в свинцовые тучи, которые бросали общую ношу и становились обузою для тех, кто честно продолжал тянуть лямку.

И вот как-то Пушок осмотрелся вокруг себя и увидел, что он почти задавлен тучами, а до следующего облака и не докричаться, так далеко оно мерцало бледным и чахлым пятном… Увидел, наконец, Пушок, что те золотые времена, когда небо низко спускалось к земле и говорило с ней, прошли. Небо ушло уже так высоко, так далеко, что даже отважные птицы не рисковали туда залетать за вестями. А плотным слоем нависшие черные тучи внизу, над самой землей, не давали пробиться не только ангелам, а и лучам солнца… И только редкие белые облачка еще служили как бы окошками меж небом и землей, пропуская через себя потоки света, чистоты и надежды для живущих внизу…

Пушок интуитивно понимал свою участь, но часто не выдерживал этого черного давления со всех сторон, отчаивался, словно заражаясь ядовитой пеленой, которую изливали вокруг него беззаботные опустившиеся тучи. От такого отравления он болел, серел и исходил слезами слабости, а порой и жалости к себе. Но, видя, как в этот момент далекий его собрат получал нагрузку в два-три раза большую, обливаясь кровавым потом, Пушок спохватывался, осознавая, что переложил свою ношу на чужие плечи, и вновь брался за работу, постепенно очищаясь и пропуская через себя больше света… И эта борьба не прекращалась ни днем, ни ночью… Единственной передышкой бывала для облаков гроза. Пушок любил ее, ведь она давала столько свежего воздуха; пусть не надолго, но все же разгоняла мрачные тучи… Даже острую огненную молнию любил Пушок, словно желанную вестницу неба, несмотря на то, что она могла и испепелить, и поранить… Все нутро Пушка пело и ликовало в ударах грома, в музыке которого он слышал предчувствие свободы и истинного счастья.

Да, гроза вливала в Пушка некоторые силы, а ведь они были так нужны его болезненному изможденному телу. Иногда оно напоминало рваный и тоненький кусочек промокашки, который отчаянно белел и из последних сил светился посреди мрачной и плотной серо-коричневой массы…

А однажды, когда тьма сгустилась настолько, что даже дышать стало нечем, Пушок понял, что ему уже нет пути назад: ни в родительский дом, где ему было так весело подрастать, ни в первые годы в артели, где можно было опереться на друзей. Да и впереди ждала неизвестность… Пушок с жадным взором всматривался в птиц, ожидая хоть какой-нибудь вести, какого-нибудь знака… Нет, не знака о будущей награде за его мучения, и не похвалы или признания свыше его заслуг… Пушок мучительно ждал подтверждения правильности своего пути: так ли он живет, на то ли тратит силы? Может, он нужен небу и земле совсем в ином качестве?..

Пушок ждал Знака… И Знак пришел, но с неожиданной стороны… Неожиданной оказалась гроза, которая однажды-таки ударила, застав врасплох всех жителей неба и земли и даже Пушка. Смятение, вызванное его любимицей, достигло небывалого накала… Черные тучи в страхе вдруг начали прижиматься к одиноким парусам-маякам облаков, ища защиты. И в этот момент Пушок впервые почувствовал себя не в удушающем кольце врагов, а в тесной стайке напуганных бедолаг… Он ощутил себя на миг неким островком в бушующем море, разряжающим центром нахлынувшей со всех сторон боли… И тут двойная стрела молнии полоснула его сначала по глазам, а затем прошила сердце… И его сердце словно начало делиться на множество других сердец…

Это от острого сострадания, от плотного соприкосновения с тучами Пушок почувствовал, как в его груди начались биться чужие сердца… Что ему даже показалось, что он невероятно расширился… А со стороны действительно было видно, как разрастается одно большое белое облако, — это просто начали светлеть близ стоящие тучи… И всем становилось все легче и легче… Пушок впервые перестал отделять себя от других и приобрел всех. И лямка неба в образе двойной огненной стрелы-молнии перестала жечь и натирать мозоли. Она сияла, все больше видоизменяясь и варьируясь в его умножающемся духе, который рос, пел, расширялся, поскольку завел восхитительную бесконечную песню объединения со всем сущим…