Нет Бога выше любви.
Нет веры выше истины.
Нет спасения выше надежды.

Когда-то люди жили одной дружной семьей — братьями и сестрами — в Храме. Вместе встречали солнце за утренним омовением в озере близ Храма. Вместе шли славить Господа на молитву. После скромной, но питательной трапезы, каждый принимался за свою работу — за то, что он лучше всего умел делать. Стряпчий вздымал молитвенными руками тесто, превращая его в пышные хлеба; плотник достраивал в околице Храма новый дом, для новой семьи; художник находил в природе новые краски и намоленным взглядом да чуткой кистью воплощал их в картины; певчий ворковал с голубями, ходил послушать других птиц и потом отпускал свой омолитвенный голос на ветер всюду, где находился, помогая и радуя этим и стряпчего, и плотника, и художника, и всех других, кто был на что гаразд… Так протекала незатейливая и тихая жизнь Храма. И только одна каста людей была неприкосновенной, полной тайны и холодной отрешенности… Это священники-монахи. Они носили черные одежды, руки их были вечно опутаны четками, а, казалось, невидящие глаза повернуты назад, словно каждый из них следил за собственной тенью…

Но не всегда были черны их одежды и строги лица… Когда-то давно их простые белые хитоны были полны радостью ко всему живому. Лица лучились. А проповеди к народу струились доступной рекой насущного знания. А у мирских людей неосознанно жило негласное правило жениться только между собою, но никак не влюбляться в своих пастырей… Но пути Господни неисповедимы. Пришло время дать людям новое знание, более глубокое понимание Закона Единого. И как-то на Великий праздник явилась в Храм прекрасная, мудрая Женщина и запела так, что сердца присутствующих стали раскрываться в немом едином вздохе. Женщина наравне с пастырями-мужчинами вела беседы о Боге, о назначении человека, о любви. И сама любила и была любима Главным священником Храма… И вот-вот они должны были соединиться узами брака, как нелепая зависть и гордость пустила хулу на счастливую пару. Дескать, Женщина нарушила закон безбрачия священников-монахов, сломала старую-добрую накатанную колею и этим сможет развратить сих малых детей-мирян… От таких слов и черных мыслей сердце Главного священника в последний раз омылось кровью и разорвалось от боли… Певчая женщина вынуждена была уйти из Храма. Она поселилась в лесу, медленно старилась, в хижине, на другом берегу озера, убивая свою любовь…

И после этого никто из монахов уже не мог надеть белые хитоны, а черные рясы как-то сами легли им на плечи. И жизнь покатилась, как и не было — ни радости, ни любви…

На ту пору забрела в Храм молодая странница Макария. Хрупкая, изящная и с необыкновенно красивыми, узкими ладонями прирожденной художницы. И первого, кого она встретила, был молодой прекраснолицый монах Пантелеймон. И одного взгляда хватило обоим, чтоб узреть друг в друге свои половинки. И сильная всеохватывающая любовь тайно и бережно расцвела в Храме между ними…Тайно — так как она была вне закона. Бережно?.. Влюбленные могут долго хранить в груди нераспустившийся бутон, вынашивая этот цвет ЖИЗНИ, чтобы он окреп и чтобы его не растоптали… Но набухший, опоенный соком этой прекрасной любви, все же он вскоре не выдержал и брызнул всеми цветами, взрывая свое благоуханное ядро бегущими на все стороны лепестками… Влюбленные засветились глазами, губами, телами, и все увидели их любовь. Храм на мгновение озарился давно забытым ярчайшим светом, и вновь вся злоба мира вылезла из всех щелей и углов. Она стала душить Пантелеймона, но слишком узкие ладони Макарии не могли разжать эти черные мохнатые лапы. И чтобы не умереть, Пантелеймон вырвал из груди своей цвет жизни, любовь, и тут же облетели лепестки в груди и у Макарии… Мохнатые лапы отпустили горло Пантелеймона, он был им уже не нужен. Он стал походить на пустой чан, который стал раздуваться и полнеть нелюбовью… А Макария подобрала сухие лепестки Цветка, спрятала их на груди и под крики толпы ушла к озеру…

Медленно и тихо ссыхалась ее тоненькая изящная фигурка, когда она пускала по воде лепестки Цветка, отправляя их в последний путь. Но не заметила, как в еще не закрывшуюся маленькую щелку ее растерзанной груди упал-таки один сухой лепесток и навсегда схоронился в сердце. Но Макария этого даже не заметила. Она сидела на берегу озера уже столетней старухой и из кристалликов слез выстраивала узоры…

Но вот кто-то ее окликнул на том берегу. Переплыв озеро, Макария в ужасе отпрянула: перед ней стояла сама старость, само горе земли, воплощенное в бывшей Певчей Женщине и потерявшей свой Божественный Голос. Но тут Певчая впервые заговорила после стольких лет молчания:

— Не отшатывайся и не пугайся. Во мне ты увидела себя, теперешнюю. А заговорила я, так как оставшийся лепесток в душе твоей заронил во мне надежду, и я ожила. И тебе он не даст умереть. Иди с Богом, проживи в пустоте с мое. Как знать, может и выведет тебя твой листик на Путь…

И побрела Макария по земле, неся пустыню в душе своей. Запечатлевала на картинах следы прошедшей мимо любви; только что бывшей, но ушедшей перед самым ее приходом истины; и поспешно отлетевшей птицы надежды… И люди приходили к Макарии и у ее иссохшего колодца исповедовались, орошая его слезами. Иногда Макария сама искала людей, и те ей голосом Пантелеймона говорили: «Нет Бога выше любви». «Нет веры выше истины». «Нет спасения выше надежды»… И Макарии, наполненной чужими слезами и зернами знания, казалось, что вот-вот она оживет сердцем, и в нем вновь зацветет ее сухой листик ЦВЕТА ЖИЗНИ…

Шли годы, и за чужими страданиями и мольбами Макария и не заметила, как подрос лепесток в ее груди. Все чаще она прижимала свою необыкновенно красивую узкую ладонь к сердцу, не подозревая о том, что это болью прорастает цветок любви. И когда завязался его целительный бутон, Макарию всю перевернул его тихий и тонкий аромат. Вот она, оживающая и молодеющая, идет навстречу своей Любви, Истине и Надежде… Там, в уже различимой дали ждет Макарию прекраснолицый Пантелеймон. Его сердце только и ждет прикосновения любимых глаз, чтобы всеми красками брызнул ЦВЕТ ЖИЗНИ, цвет единственного смысла и богатства на земле…