Актеры все устали,
Заплакал даже шут,
А сказка все в начале —
Никак не завершу.
Всё жили мы да были
И старились светло…
Но всё еще любили —
Другого не дано:
Богатства раздарили,
И разбежался двор.
Вдвоем — как прежде были —
Сто лет, сто зим, сто пор…
Бредем с тобой по свету
Без рода короли…
Конца той сказки нету,
Нет смерти для любви.
Устали, обветшали?
Заснем в руке рука,
Чтоб не перемешались
В колоде на века.
Чтоб в новой сказке-были
Нас заново бы свел
Конец всех странствий или
Начала произвол…
Актеры! Не теряйте
Свой жизненный кураж…
Любите! Доверяйте!
Ведь это выход — ваш!
Взбугрилась грязь колена выше,
И широка дороги тень,
До совести живой плетень
Не пустит, суше где и тише.
Иду, иду навстречу дням
По колеса рождений следу,
Всё глубже залезая в беды
И изживая боль по снам.
Старательно, как на посту…
И не одну еще версту
Томиться, путь свой углубляя…
Что ж, всюду бодрость — на ходу…
И здесь держаться вмоготу,
И здесь земля не прилипает…
Среди березок и — ворон,
И проливного неба — с кашей
Земли, пустующей кругом,
С растительностью бедной нашей
Так хорошо произрастать —
На этих противостояньях,
Вольготно сердцу коротать
Веками зиму ожиданья,
Что прийдет Царствие Твое…
В тоскливой холодности ежась,
Вздохнет мужик на борозде
И синий нос утрет рогожей.
Да баба охнет просто так,
На серу даль вдруг заглядевшись…
Одно и то же: нищ простак,
А в люди выбиться — да где уж!
Лукавства сытого не знать,
Козявкой малой душу тешить,
Все принимать, все отдавать
И простодушьем зверя нежить.
«Друг мой, иди, — час благосклонен».
Н. С. Лесков
Смоквы дошли:
Час благосклонен!
В зернах любви
Спел и надломлен
Гордый гранат
С кисточкой звонкой.
Терпкий агат
Выдержки долгой
Глаз удлинит,
Сердце уронит…
Ти-и-хо звенит:
Час благосклонен…
С каждым утром всё сырее,
И туман дымит в глаза.
Под опавшей жизнью преет
Жизни новая роса.
Темень борется со светом,
Холод с пригоршней тепла.
Как нежна промозглость эта,
Сердцу чуткому мила.
Весь обласкан непогодой
Человек, забыв себя,
Вслед за странницей-природой
Причащается, любя,
И смиренностью дождливой,
И ненастьюшком родным,
И вороны терпеливой
Покаяньем вековым…
По рыжине — в последний раз! —
Опавших и опальных листьев
Пройдусь, пожара не боясь…
В затылок дышит холод-пристав.
Последним жалостным огнем
По самые насыщусь очи,
Сожгу всё мелочное в нем,
Всё лучшее сдержу для ночи,
Чтоб зернами слепящих искр
Залить чернеющее чрево
Незнания… И будет быстр
Восход распятого посева…
На что еще сгодишься, человече,
Как ни на сердца труд в сквозной тиши:
То смерч в лицо, то буря издалече,
А ты утишься, думай и пиши.
А ты ломай отжившие законы,
Что человечность поедом едят.
Ищи в себе тот гибкий пульс искомый,
По коему за святостью следят.
А ты толкуй по совести нездешней,
Той, что лишь в глубине души красна…
Дыши на мир заботою сердешной
Да радуйся, как будто бы весна…
Опять в дороге — ты и я,
И новое жилье нам любо.
Светлее стены и друзья,
И ближе города и люди.
Опять богаче мы с тобой
На целую на неизвестность,
Когда уходишь с головой
В работу, музыку и нежность.
Опять мы проще и вдвойне
По-детски звонки неизбежно:
Играем мирно на войне
И в правоте левобережны…
Опять счастливее нас нет,
Когда, друг другу уступая,
Мы празднуем наш старый плед
И корочки от каравая…
Улитка — та, что должна улететь,
Домика каменный панцирь оставив,
Кольца спирали всей претерпеть
И отворить ее купол, как ставни.
Выстрелить легкостью! Рожки антенн,
Крылья заметив в полете внезапном…
Ты сверхтишайшая в мире затем,
Чтоб измениться сияющим залпом!
От Ивана-дурака —
До Стотысячного.
От задиры-чудака —
До обычного…
От лохмотьев и заплат —
И до цельности.
Вот простой холщевый плат
Незаметности.
От гремушек колпака
Скоморошьего —
До нагого шепотка
Слова божьего.
От бельма, что на глазу
У народушка —
До кристалла в образу
Ясна солнышка.
Земным поэтом первым был Персей.
С рождения в спонтанность, в море, брошен.
Как царский сын, сын Аргоса, низложен.
Как божий сын — возвышенный в красе
И утвержден на высшую судьбу,
Хотя был наг и нищ, и поначалу
Не знал ни страха боли, ни печали,
Но отдан роком с ними на борьбу.
И дара три, три искры, три свечи,
Три грани настоящего поэта
Зажглись в нем от улыбки Андромеды
И на костер незримый повели
Небесным женихом… И первый дар —
Дар незаметности, дар скромности великой,
Познавшей и низы пучины дикой,
И горного Олимпа тонкий пар…
Дар слова меткого в изысканной резьбе
Наития, разящего неверье,
Тоску и тьму, сомнение и зверя
Калибоса убившего в себе…
Дар прозорливости на зеркале щита,
Открывшей тайны, истинные лица,
Оберегающей от взгляда дьяволицы,
От памятников славы и труда…
И, наконец, как истинный творец,
Персей был вовлечен в войну титанов —
Небесных сил… Кумиров неустанно
Громил, одной любви неся венец…
Хоть не дошли его стихи до нас,
Сказания о нем — его рассказы.
Он первым оседлал для нас Пегаса
И доскакал до звезд, и не погас!
Брильянты множу
В образе слезы…
Всё меньше соли в них,
Всё больше граней…
И режущая твердь
Алмазов ранних…
Гроздь переспелая
непролитой грозы…
И зачем эта жизнь?
Эта комната три на четыре,
Сфера люстры помпезной
И триптих скупого окна,
Многоярусный,
Яростный труд,
Сухожилия лиры.
И болезненный сгусток
Не то крови,
Не то молодого вина…
Чтобы великолепно!
Подвесками бряцал стеклярус…
Из трехстворчатой рамы иконы
Сквозные дышали ветра…
Непривязанности
Надувался
Алеющий парус,
И спонтанного счастья
Никогда
Не кончалась пора…
В исподних таинствах любви
Чуть приоткроется завеса…
И хлеба дом*, и рык зевеса,
И знамя утренней зари
Увидишь ты, не зная часа,
Продрогнув на ветру потерь…
Качнется царственная дверь
Орфеевого майстер-класса.
И ученичество в тебе
Взорвется лотосом столисто,
И нежной струйкою солиста
Забрезжит голос на земле…
*Вифлеем — Дом Хлеба
Их поглотила тьма
Соленой тонны боли,
Холодные тела
Отдав воде и соли.
Сто десять и один
Легли под плиты власти,
Под груды глыб глубин…
Ушедшие в ненастье…
Сошлись — в единый крик —
Беззвучные их стоны
В единый страшный миг
Осознанности: «ТОНЕМ!»
Вдруг став, все как один,
Безличием изгоев.
Слились с толпой сардин,
Пропали каплей в море.
Но брюхо тьме вспорол
Луч жертвы искупленной
И души их повел
Из бездны потопленной.
Как стайка детворы,
Гуськом всплывая кверху,
Зажженные шары —
Плывут они в бессмертье.
И вспышками седин
У близких просветили
Сто десять и один
Туман имперской гнили…
Спи, мой витязь, снявши шкуру
Тигра, что тебе был другом.
Он тебя из сотни выбрал,
Охранял твой сон и пищу.
А когда ты после боя
Окровавленный томился
У ручья, испить не в силах,
Он своею белой шерстью,
Всей промокшей до ворсинки,
Орошал твой рот иссохший,
Им зализанные раны…
По ночам в дозоре чутком
Два угля его зеленых
Жгли ночную мглу и шорох
Змей ползучих отгоняли.
И о вражеских засадах
Знал твой тигр, предупреждая
Тихим рыком — господина,
Грозным рыком — вражьи уши…
А когда ты о любимой
Пел, тоскуя на кифаре,
Тигр урчал котенком нежным,
Беспокойно вдаль вглядевшись —
Там живет твоя невеста…
А когда в последней схватке
С дикой стаей псов приблудных
Он, победу одержавший,
Но надломленный борьбою,
Умирал в крови заката —
Ливнем вымытую шкуру,
В шрамах всю, в сиянье белом
Завещал тебе, мой витязь!
Мне же — песню, что я спела…
И камень навернет слезу…
Когда наполнится любовью…
Подобно впадине с водою
С глубокой зеленью внизу —
На миг сравнится со стеклом,
Углы, морщины усмиряя,
Его поверхность, разливая
Истому, сгущенную дном.
Вдруг мощный ритм, стуча, звеня,
Заставит содрогнуться камень! —
И драгоценную из капель
Он выплеснет из недр своя…
Библейской луковицей запеченной,
Просоленной в скупых, больных слезах,
Я познавал у смерти на устах
Сладчайший, истинный вкус жизни утонченной.
Из корня горечи — из корня одиночеств —
Давил за каплей каплю божий сок
И в лихорадке падал на песок
В зыбучесть ярых, перемешанных пророчеств…
Так выздоравливая, возвращаясь к людям,
За трапезою духа я делил
Обед скитальца, возвращенье сил
И легкость тыквенного грубого сосуда…
Ветвь духа утончила плоть.
Искомым персиком повиснул
Ее невидимый, не кислый —
Сладчайших откровений плод.
Его взошедшая звезда
Толкует сны, сжигает ночи.
Он бархатисто тих и сочен,
Меж половинок — борозда,
Как между небом и землей
На голой зыби двуединства,
Где оболочка материнства
Питает млеком и зарей…
Я потерялась средь миров,
На перепутье жизни новой,
И мысли мертвенный остов
Белел костьми на полуслове.
Налево рушились дома,
Направо люди умирали…
В лицо же — огненная тьма
Дышала, воздух отбирая.
Я истязала слух мечтой,
В плоды вгрызалась золотые,
Их сочной мякотью в ничто
Переводя себя впервые,
Чтоб здесь, на пересылке лет,
Топтаться служкою смиренной
И незаметно в новый свет
Перерасти с зарей мгновенной…
Среди свинцовых туч
Молочное… парное…
Как затесалось тут
Ты, облако родное?
Велик небесный трон —
Легко и оступиться.
Но на земной на стон
Как свету не пролиться.
Как не отдать себя
Накопленней и тише,
Когда больна Земля,
А небеса всё выше…
В убожестве пустыни душной
Средь скорпионов, тли и змей
Я тишину стерег и смел
Дышать свободно и радушно.
Собой от зноя закрывал
Цветок, росою утра свежий…
Но сам я, к ночи обгоревший,
Им свои раны протирал.
Я забредал к могучим львам —
Следить за мудростью движений:
И истекал от поражений,
Лежа разодранный по швам.
И мою нежность гнус точил,
И мор вытравливал мне печень.
Когда платить же было нечем —
Мой дух за сон меня учил.
И всё же изо дня, день в день
Я поднимал остатки воли
Для новой несказанной боли,
Что щедро подставляла тень.
........................................
Здесь каждый камень мне как брат,
Песок так въелся в мою кожу,
Что золото его похоже
На бодрое сиянье лат.
Ты слышишь? — как Земля
Свой убыстрила ход,
Кружение свое
Под нашими ногами.
Т в танце всей любви
Пришел и наш черед,
И мы вдвоем вошли в него богами.
Торжественности шелк
Нам плечи обагрил,
Стекая вниз, к ногам
В двух мантиях имперских.
В тиарах всех времен
Восторженности пыл
Вознесся надо лбами в искрах дерзких!
Смотри! — как хорошо
Из снега света вглубь
Лепить друг друга так,
Как царства создаются.
И свет снегов испить
Из чаши чаш, — из губ, —
В которой все миры для нас сольются…
Хожу больная среди мертвых,
Слепая средь пустых глазниц…
Так редко чую свежесть лиц
И звонкость в голосах истертых.
Как мало истинных детей,
Талантов — пахарей свободных.
Гарь от машин, гарь от страстей —
Питающийся страх животный.
И как бояны на Руси
И кобзари на Украине
Язык горячих струн ранимо
Перебираю, прикусив…
Я лишь глазами наслаждаюсь
Малейшим вспыхиваньем тайны,
Чья красочность живит игру, —
Ее с собою не беру.
И, уха ракушку шлифуя,
Я только слушаю и дую
Тепло дыханья в раструб губ, —
Забрать же небо не могу.
Лишь прикасаюсь я ноздрями
К амрите, сгущенной цветами, —
Ее похитить не хочу:
Весной — особенно молчу.
Как сердце голое не знает
И потому не ждет, желая, —
Ведь высшая из всех наград
Неведома на звук и такт…
Не для меня в саду моем
Фиалка вознесла бутон.
Не для меня трава у ног
Скатила жемчуг на порог.
Не для меня воды ключи
Послали мокрые лучи.
И в доме тишина слуги
Не для меня, а для других…
Ведь что ращу, что нахожу,
Не для себя я сторожу…
Сижу у порога.
Дверь моя открыта в неизвестность.
Сквозняки близких событий
Обвевают мне лицо,
И занавес грубого холста меж косяками
Качается им в такт.
И только вихрь далекого будущего
Приоткрыл неведомое,
Хлестнув волной холста в лицо,
И я заметила
Вместо грубого занавеса
Тончайшую светящуюся материю
Всю в знаках и дырочках устремления…
Опять неудача!
И предательские слезы
Остановили стрелу мысли,
Обожгли бутоны глаз,
Отхлестали ждущее сердце.
Не жди — но нагружайся.
Не цепляйся за неопределенность —
Но возделывай поле, доступное сейчас.
Не путай желание с мечтою:
Желание — вечный позыв к пище,
А мечта и есть сама пища,
Однажды вкусив которую,
Ты уже носишь ее вкус на губах…
И чем чаще ты улыбаешься,
Тем острее и полнее вкус мечты…
Питайся только самым изысканным.
К чему суррогаты желаний…
Высохшие слезы на платке —
Выдержанных вин глотки тугие…
Ты не знаешь жертвы дорогие
И не видишь знаков на руке.
Из зерна слезы родится сладость —
Так приходит истинная радость,
Тихую внезапность пережив…
Это горе, чувство усыпляя,
Ложью сахаренною ласкает,
Обухом вдруг бездны оглушив…
Где-то затаит бутон
Вновь цветок в тени отрадной.
Неизвестный, непонятный —
Да не знающий о том.
Вот он — воин простоты,
Да решимостью растущий.
Оттого не проще, пуще
В жизнь его не веришь ты.
Оттого зовешь …травой,
Сам не ведая, что дышишь
Его тихой, еще тише,
Вновь расцветшей синевой…
Дельфёныш,
Слушай море и учись.
Я мать, я расскажу тебе о ветре.
Была давно я чайкою рассветной.
Ты — не рожден был, радостен и чист.
Была я ракушкой,
Наслоенной волнами
На кремниевый оголенный мыс.
Ты не рожден был — радостен и чист.
А я тогда повелевала мхами…
Я резала
Стрелою лилий высь,
В бледнеющих бутонах восставая
И сорванную жертву сознавая…
Ты не рожден был, радостен и — чист.
И, наконец,
Я — морем разлитая —
Ласкаю жизни стук в аркаде брызг…
Ты — не рожден, ты — радостен, ты — чист.
Дельфёныш, ты идешь, произрастая…
Слишком долго не жди —
Твое ухо болезненно вздрогнет
Даже от проплывающих мимо
Пылинок чужого тепла.
Ты умрешь от желания.
Ты умирал уже, помнишь,
Разодрав свою грудь в лепестки,
Что невинно цвела.
Я могу предложить тебе
Только поденную тяжесть —
Только труд тебе свяжет
Нежданием руки, уста.
Да еще поселю в твоем сердце
Одно из невиданных княжеств,
Где улыбка царя так близка,
Так реально проста…
Так и не выбилась в люди весна —
Тихая почка, серый комочек.
Даже в любви до конца не ясна —
Только мечтаешь о первом листочке.
Что же мечты твои очень просты?
Все-то хлопочешь о листьях и травах…
Это потом дорогие цветы
Ноги затопят счастливцам во славу.
Ты ж незаметною точкой дрожишь
Зябко во взглядах ветров беспощадных.
Лишь улыбаешься, только — молчишь
Клейкою свежестью в чаде площадном.
Но вечно юной останешься ты,
Той, что не ждет и не знает о чуде.
Где-то незримые вспыхнут цветы
Почек весны, что прекрасное будят.
Еще одна иллюзия ушла
Сладчайшим, все же дымом от дурмана.
Мгновенно, даже не оставив шва
От столько лет не заживавшей раны —
Что пустоту я другом заменю…
Но он такой же жаждущий и полый…
А те, что всем помочь спешат, боюсь,
Наполнить болтовней своей готовы.
Нет середин, нет половин в любви,
Но цельность бескорыстия в разлуке.
Когда вином забьют меха мои,
Тогда я встречусь с настоящим другом.
В неволе дух томился мой,
А тело мерзло и ссыхалось,
И недоступною волной
В решетках небо удалялось.
Я ждал, забыв, как это ждать;
Забыл, как есть, и хлеба граммы
Пайка придумал отдавать
Мышам моей тюремной ямы.
Я научился свет ценить,
Вслед за лучом места меняя
В углах, и солнечный зенит
В себе, как гору, покоряя.
Привык я никого не звать,
Не зная милости и горя.
Одна забота — век таскать
Колодку, что срослась с ногою.
Да облегчать жандармам быт,
Блюдя безмолвье и порядок,
Иль шуткой в шутке подсобить —
Ведь и у них тот мир не сладок.
Я строил мысли как мосты
К садам и рекам издалёка,
Бывало, бездну уместив
Сполна в одном лишь слове емком.
Я радость всюду находил,
Всему найдя предназначенье.
И постепенно уходил
На божий свет из заточенья.
Процеживая горлом золотым
И рифмой смелой
Поэзию, — отдать полям иным,
Иным напевам.
Иным отдать родные хлеб и соль,
Любимых лица,
Чтоб сердце в сердце и висок в висок
Вмиг породниться.
И глубже на еще один народ
Себя познавши…
Чужой, да нет, иной так запоет,
Вдруг близким ставши…
Уборщицы великих городов…
Великие работницы проулков
И маленьких загаженных задов
Зловонных мест и карликов-окурков…
О кто решится ваши целовать
Больные руки, пахнущие хлоркой,
И кто оденет ваши плечи норкой
И на полотнах станет рисовать…
Тот истинный творец красот бездонных…
Неузнанные, тихие мадонны!..
Нестройный хор монахов пробудит
Затерянную боль в пучинах духа…
Спасибо, что не усыпили слуха,
Спасибо, братья, что душа не спит.
Вы слезы скорби — черные, святые,
Обильно измывающие грязь.
И то, что мы ликуем в светлый час, —
Всё дали ваши реки пролитые…
Над собою посмеюсь,
Чтобы о тебе не плакать.
Лыком в простоту ввяжусь —
Вот и сотворила лапоть.
Щи хлебать, как в старину,
Да сквозь дырочки вглядеться
В мою бедную страну
Из заброшенного детства.
Нос сопливый подтереть,
Потужей стянуть сермягу…
Эка слава помереть…
Сила-силушка! — не плакать.
Когда закрылись навсегда
Ее карающие веки,
Отрубленная голова
Вновь стала схожей с человечьей,
И высохло шипенье змей
Волос, улегшихся кудряво,
А ярость бешеных страстей
Вмиг укротил смертельный мрамор,
Лицо разглажено обняв
В бесценности античных трещин
И в боли брызжущей собрав
Черты красивейшей из женщин.
По огненной тропе вулкана
Взбираюсь, замочив подол
В ревущей лаве молодой.
Но нет, не из горящей ткани
Седое платье у меня.
Ведь горевать-гореть и дня
Оно б не выдержало… Камень
На камне не оставили б
Сжигающие муки чрева
Разбитой Матери-земли…
Иду — ни вправо и ни влево
Не обойти поток из слез…
О, что ты Матери принес
Своей ногою неумелой?
Иль желчи раскаленной брызги,
Иль новой брани лязг мечей…
Взбираюсь налегке, ни с чем,
Учась любить Ее и низко
Склоняя голову взамен
На плаху… Далеко иль близко,
Не знаю, и дойду ли я
До сердца Матери — Огня
Небесного…
Клокочут искры…
(Т.Полежаевой)
Какое счастье! —
Быть истопником.
И муз на чай
К себе водить тайком,
Когда безмолвствует в округе
Все и вся,
Лишь печек — лишь подружек —
Трескотня…
В руках икона
Самая моя —
Святая книга,
Белые поля.
Растопников-раскольников
Раба —
Да это
У кого душа слаба.
А нам
Лучше самим сгореть в огне,
Лишь бы по-прежнему
Светилось слово в ней…
Какое счастье
Мир обогревать
И красоту
Читать…
читать…
читать…
Не бойся быть в глазах других
Иваном-дурачком:
И прятать свет в лохмотьях сих,
И падать в грязь ничком,
Уму ответить невпопад,
И промолчать — глупцу,
А сердцу искреннему в лад
Всем сердцем петь… Истцу
Отдать претензии его,
Не оправдав себя,
И над собой из ничего
Смеяться, не шутя.
Помечтаю о большом
Иисусовом кувшине…
Шлифовал его плащом
Он в садах Ерусалима.
Глину засветло месил,
Чтобы солнцем напиталась.
Мумие искал в грязи,
Чтобы тверже обжигалась.
Как прапрадеды давно
Средство ведали простое:
Чтоб схватилось крепче дно —
Прах мешал Он со слюною.
Идеальную из форм
Выбрал амфоры язычность.
Долго мял ее потом,
Чтобы удалась … обычной.
Это позже на нее
Позолоту напустили.
Осудили мумие,
Глину, из какой лепили.
За греховную сочли
Стройность амфоры-бедняжки.
И отбили, усекли
Половину без промашки.
Да негожим стал сосуд
Ни к причастью, ни к молитвам.
Что не целостно — разбито…
И его зарыли… тут.
Откопаю черепок.
Мать-земля его хранила.
Догмы вычистил песок.
Глина раны заживила.
Зачерпну воды простой
Я простой его ладонью,
Каждой трещинкой бездонной
Дорожа в любви немой.
Не Дикинсон, не Эмили,
Не в белом в лилиях увита,
А в пыльном рубище земли
Неузнанной приду, открытой.
Не будут мной пугать детей,
Лишь потому, что не заметят.
И кумушек досужих сплетни
Не оболгут моих затей.
Сдружусь я со Сковородой,
А добрый Пушкин рад стараться —
Научит музой увлекаться
Со всею страстью трудовой.
Мы заведем один дневник
Вдвоем с Башкирцевой Марией.
И чтобы мы не натворили,
Правдивым будет наш язык.
С моей Офелией сырой
Сойдем русалочьи на сушу.
Пока она печаль просушит,
Я разыщу привал ночной.
И буду странствовать в пути
Со всеми дорогими вами,
Неся свободы познаванье
И даже там, где не пройти.
От печки к печке,
от огня к огню —
поддерживать их,
руки жечь
и мерзнуть,
и каждый раз с начала —
на корню,
растить в языках пламя безголосно…
И безызвестно славить красоту
из струпьев тел
с едва намеком храма
и скромности
простую резеду
носить,
продевши как в петлицы
в раны.
В узком горле чаши в полночь
Круг лимона тихо всплыл,
Как спасительная горечь
Золотых сосцов сивилл.
Резко прыснул прорицаньем,
Кислотой пронзив светло
Гущу темного мерцанья,
Что к испитью подошло…
Ты взглянул в сосуд горячий,
В круг спасительный нырнул
И всей кожей тела зрячей
Солнце дню и дну вернул.
Благословенные мои!
Благие слезы откровений!..
Вдоль шеи с тоненькою веной
Бежите наперегонки.
В алмазном, жидком серебре
На ухе виснете сережкой
И забегаете немножко
Вперед… в мечтах… на влажном лбе…